— Ты не выразил соболезнований в связи с кончиной моей матери, чего можно бы ожидать, — промолвил дон Эдуардо.

   — Эта женщина воплощала в себе зло и теперь гниёт в аду, — заявил я, глядя ему прямо в глаза.

   — Боюсь, Кристобаль, что нас, меня и Луиса, ожидает та же участь. Но да, в отношении усопшей ты прав. Признаюсь, я и сам её ненавидел. Предполагается, что каждый человек любит и чтит свою мать, но, увы, у нас в семье всё было иначе: ни я никогда её не любил, ни она меня. Она ненавидела меня за то, что я удался не в неё, а в своего отца, человека непрактичного, с её точки зрения — никчёмного мечтателя. Он привёз её в Новый Свет, потому что в Старом они почти разорились, и она своей злобой раньше срока свела мужа в могилу. Когда же мать поняла, что я ещё более никчёмный человек, чем отец, она вычеркнула меня из сердца и отстранила от дел, крепко взяв управление фамильным состоянием в свои руки.

Мой спутник помолчал, а потом вдруг спросил:

   — Видел ли ты драматическую комедию Педро Кальдерона «Дочь воздуха»?

Я ответил, что нет, но слышал о ней в Севилье. Это произведение считали подлинным шедевром Кальдерона. Пьеса повествовала о воинственной царице Вавилона Семирамиде, которую жажда власти довела до того, что, когда пришло время возвести на престол сына, она тайно ввергла несчастного в узилище, а сама в его облачении взошла на трон.

   — Будь у моей матери хоть малейшая возможность избавиться от сына и каким-нибудь образом выдать себя за меня, будь уверен, уж она бы такой возможности не упустила.

   — Убила бы тебя, как она пыталась убить меня? — произнёс я с неожиданно охватившей меня горечью.

   — Я всегда был слаб, — вздохнул мой собеседник, глядя не на меня, а в открытое окно кареты.

   — Но почему для неё было так важно убить меня? Настолько важно, что из-за меня погиб отец Антонио?

   — Отец Антонио, — дон Эдуардо покачал головой, — был хорошим человеком. Я понятия не имел, что моя мать причастна к этому преступлению. Мне ведь сказали, что его якобы убил собственный воспитанник, и я это принял как данность.

   — Ты поверил в это? И не понял, что за этим таится?

   — Я уже говорил тебе, что не был хорошим отцом. Даже для Луиса, а уж тем более для тебя.

Я знал, что дон Эдуардо — мой отец, с того самого момента, когда увидел своё отражение в зеркале, в то время как они с Луисом стояли на коленях возле умирающей старухи. Стоило увидеть наши лица одновременно, и всё встало на свои места — я понял, что за странное ощущение не давало мне покоя, когда я смотрел на кого-то из них.

   — И всё равно я не вижу в её мести никакого смысла. Пусть ты сто раз мой отец, но я всего лишь один из множества бастардов-метисов в стране, где такого люда полным-полно. Ну спал ты с Марией, моей матерью, и зачал с ней ребёнка — так поступают тысячи испанцев. Чем может ничтожный ублюдок заслужить ненависть, доводящую до убийства?

   — Твою мать звали Вероникой, а не Марией, — тихо промолвил он.

   — Вероникой? Она, случайно, не была испанкой?

   — Нет, она была индианкой. Гордой индианкой. Наш род очень знатный, близкий к испанскому престолу. Мой дед был кузеном короля Карлоса. Но по индейским меркам твоя мать была не менее знатной — она происходила от одной из сестёр Монтесумы.

   — Ну просто замечательно! Все мои предки сплошь гранды да принцы, что испанские, что индейские.