— В добрый час! Ну, мы постараемся позавтракать хорошенько и еще лучше пообедать. Я пойду сейчас и отдам кой-какие приказания моей старой Мадлен. Помнишь ведь, какая она у меня мастерица?

Через несколько минут он вернулся в кабинет, и снова речь его полилась неудержимо.

— Ну вот, теперь поговорим, — начал он. — По какому случаю ты в Дижоне? Из желания навестить меня?

— Да. Из желания навестить тебя и… сообщить радостное известие! Угадай-ка, откуда я?

— Откуда! Разумеется, из Парижа!

— Я из Алжира.

— Из Алжира! Каким это образом тебя занесло в такую даль, дружище?

— Я вел свое дело в суде!

— А, да, да, да! Это тот самый знаменитый процесс, о котором ты мне писал чуть ли не год назад? Ну, и что же?

— Окончено.

— В твою пользу?

— Совершенно. Я выиграл в последней инстанции, и страховые общества, побитые по всем пунктам, вынуждены были уплатить мне скромную сумму в один миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков.

— Ты уже получил ее?

— Получил.

— Черт возьми! Ну, милый Жак, — радостно проговорил Леройе, дружески хлопая по. плечу нового миллионера, — вот уж действительно новость так новость!

— Я знал, что ты будешь рад узнать о моей удаче.

— Миллион пятьсот пятьдесят тысяч франков! Семьдесят семь тысяч пятьсот франков годового дохода, считая только по пять процентов! Признаюсь, это несколько округлит твои шесть тысяч в год, с которыми ты бьешься вот уже пять лет! Ну, слава Богу, наконец-то тебе удалось вынырнуть!

— Да, вынырнул! Теперь я богаче, чем когда-либо! Притом у меня все состояние в наличных. Признаюсь, что в мои годы, не имея особенно широких привычек и вкусов, я остался бы почти равнодушен к этим деньгам, но я радуюсь за мою дочь, за дорогую Сесиль. Ты должен понять меня в этом отношении.

Вениамин Леройе вдруг мрачно сдвинул брови, по-видимому без всякой причины.

— Да, да, — сказал он сухим тоном, казавшимся еще страннее после горячих выражений сочувствия, которыми он осыпал Жака вначале.

Последний вовсе не заметил этой перемены и невозмутимо продолжал:

— Я много пожил и довольно поработал на своем веку. Чувствую, что наступает усталость, и мне постоянно кажется, что я проживу очень недолго. Мне тяжело было бы расстаться с этим миром, не оставив дочери прочного положения. В наш век шесть тысяч франков годового дохода — ничего или почти ничего. Я знаю это, знаю очень хорошо, с тех пор, как неудача за неудачей посадили меня на такой скудный паек. Мне одному этой суммы, конечно, хватило бы за глаза. Я, пожалуй, даже еще сэкономил бы кое-что, но, когда я думаю о дочери, я не допускаю лишений и посредственности. Если я перевернул небо и землю, если пустился на самые невозможные, отчаянные попытки, то, разумеется, ради Сесиль, и только ради нее!

— Разумеется, ради Сесиль, и только ради нее! — прервал его нотариус, все время нервно выбивавший дробь по столу.

— Да, ради Сесиль, моей единственной радости в здешнем мире! Только ради нее попытался я вернуть эту колоссальную сумму, которую уже считал окончательно потерянной. Для нее, для моего обожаемого ребенка! Я хочу широко распахнуть, перед нею двери света, которые закрыло нам наше стесненное положение. Я окружу ее богатством, роскошью! Ее будущее уже больше не будет беспокоить меня. Будь Сесиль бедна, она с трудом нашла бы себе мужа, да и то не наверняка. Ну, а теперь у нее есть возможность выбирать!!!

Жак Бернье, увлеченный отеческой любовью, говорил с жаром, с неподдельной страстью.

Высказав все, что у него было на душе, он умолк. Beниамин Леройе медленно покачал головою.