– В первый раз Квинт услышал усталость в голосе Коракса.
Юноша снова ощутил панику, которая тут же уступила место облегчению, когда он увидел, что центурион по-прежнему полон решимости сражаться.
– Ты хорошо себя показал, – сказал Коракс.
Лицо Квинта, покрасневшее от палящего солнца и усилий, стало еще более красным.
– Благодарю, командир.
Тот коротко кивнул.
– Я ходил поговорить с Сервилием, чтобы выяснить, не можем ли мы перейти в контратаку, но обнаружил, что он умирает. Его легионеры перестали держать строй. Мне повезло, что я выбрался оттуда живым, – голос Коракса стал жестким и монотонным.
Квинт заставил себя задать вопрос:
– Значит, сражение проиграно, командир?
Ответом ему было молчание, которое сказало о многом.
– Да, – наконец заговорил Коракс. – Ганнибал – настоящий гений, сегодня он совершил невозможное. Будь прокляты его глаза! Лишь боги знают, сколько людей лягут здесь до наступления ночи…
Квинт посмотрел на Урса и увидел на лице друга такое же отчаяние, которое затопило его собственное сердце. Спасение от галлов не имело особого значения, если они до сих пор окружены.
– Что будем делать, командир?
– Сейчас постараемся избегать схваток с врагом. Соберем побольше солдат. Затем постараемся найти слабое место в строю противника, пробьем в нем брешь и направимся к реке – и к нашему лагерю. Если его будет невозможно оборонять, отступим на север.
Задача, поставленная перед ними Кораксом, казалась более сложной, чем покорение самых высоких вершин в Альпах зимой, но Квинт обнаружил, что полностью согласен с центурионом. Как и Урс. Когда Коракс рассказал о своем плане остальным гастатам, никто не стал возражать, даже Мацерио. Квинт не был удивлен. Центурион уже давно заслужил доверие, не только во время сражения у Тразименского озера, когда провел их через ливийские фаланги, но и потом, когда они вместе преодолевали многочисленные трудности. К тому же у них не оставалось выбора, если они не хотели ждать, когда с ними покончат карфагенские войска. Судя по ошеломленным лицам легионеров, погибли очень многие римляне, но Квинта такой исход не устраивал. «Да, я устал, – подумал он. – Да, потерпел поражение. Но я не жалкая овца, которая будет стоять, дожидаясь, когда ей перережут горло».
Предположение Ганнона о том, что его люди слишком устали, чтобы продолжать убивать, оказалось верным. К тому моменту, когда небо окрасилось во все оттенки розового и красного, предвещая ошеломляюще красивый закат, большинство ливийцев выглядели так, будто перепились. Они спотыкались, когда он отдавал приказ идти вперед, и с трудом могли поднять щиты и мечи, не говоря уже о том, чтобы убивать римлян. Во время одной из последних атак Ганнон потерял несколько солдат, когда горстка отчаявшихся легионеров заметила их усталость и пошла в атаку. Сейчас не имело смысла терять ценных людей, и ему пришлось вывести более половины фаланги из боя.
Это привело к тому, что слева от его строя возникло свободное пространство, куда тут же устремились римляне. Они пробивались поодиночке и парами, иногда большими группами. Лишенные оружия и щитов, ослабевшие и беспомощные, они исчезали в наступающих сумерках, точно побитые собаки. Ливийцы смотрели им вслед, но не могли помешать. Когда на прорыв пошел самый большой отряд легионеров, Ганнон разочарованно сплюнул на землю. Он хотел было начать преследование, но понял, что измученные люди на это не способны. К тому же рядом оставались другие легкие цели – легионеры, которые не пытались бежать.
Впрочем, теперь даже они представляли проблему. Небо темнело быстро. Стервятники, парившие над полем сражения целый день, исчезли. Даже ветер стих, и поднятая в воздух пыль начала оседать. |