|
На ночь остановились в заброшенном шалаше — и целую ночь почти не сомкнули глаз, настороженно прислушиваясь к далекому волчьему вою. Зато под утро уснули так крепко, что протерли глаза лишь тогда, когда уже вовсю рассвело. Небо снова затянули исходящие мелким дождиком тучи, что было всё же лучше, нежели мороз или вчерашняя пурга, и в этом Евстафий снова усмотрел Божье благоволение и решил даже пожертвовать несколько солидов на строительство церкви Святого Иоанна в Суроже.
Они шли вдоль неплотно замерзшей реки, называемой хазарами Бузан, а греками, кажется, Танаис. Вокруг было безлюдно — что и понятно: по самой реке сейчас не пройти ни пешком, ни на лодке. Зима что-то никак не хотела приходить сюда, что, впрочем, вовсе не являлось чем-либо из ряда вон выходящим ни для этой местности, ни, уж тем более, для сурожского купца, привыкшего к декабрьским дождям и взиравшего на снег с недовольством и страхом.
— Кто это там впереди? — Ладислава, в последнее время привыкшая видеть в каждом встречном врага, остановилась и указала в сторону небольшого, спускавшегося прямо к реке овражка.
В овражке, спиной к ним, а вернее, той частью тела, что будет пониже спины, стояла, нагнувшись, старуха — видны были выбившиеся из-под шапки седые космы — и деловито шерудила под кустарником длинной, раздвоенной на конце палкой. Рядом лежал небольшой мешок из лошадиной кожи, накрепко перевязанный узкой веревкой.
Откуда здесь взялась эта женщина? Может, она знает дорогу?
Путники подошли ближе.
— Что встали? — Бросив свое занятие, старуха быстро повернулась к ним морщинистым коричневым лицом с длинным крючковатым носом. Нижняя губа ее висела чуть ли не до подбородка, обнажая кривые желтые зубы.
— Проходите, подите, оборванцы, иначе пожалуюсь на вас сотнику Мончигаю.
— Однако не очень-то приветливая женщина, — усмехнулся купец. — Ты понимаешь, о чем она говорит?
Ладислава перевела — уроки Езекии не пропали даром.
— Угу... — Сурожец неожиданно повеселел. — Скажи ей, мы не какие-нибудь оборванцы, а богатые и уважаемые люди и можем хорошо заплатить, если она проведет нас к Саркелу.
— Заплатить? — Старуха заметно оживилась и, бросив свое странное занятие, вылезла из овражка. — А чем?
— Вот! — Купец вытащил из специально проделанной дырки зашитый в пояс серебряный динарий. — Бери-бери. Поможешь достать лошадей или повозку — получишь еще столько же.
Взяв монету, старуха вдруг громко затараторила, часто кивая на небо.
— Говорит, сегодня мы до Саркела не доберемся — к вечеру наверняка снова пурга будет...
— И что же нам теперь делать?
— У нее здесь неподалеку хижина, и если мы хорошо заплатим за ночлег...
— Передай, что мы хорошо заплатим за ночлег!
Услыхав перевод, бабка удовлетворенно кивнула и махнула рукой — пошли, мол.
Окруженная глинобитной оградой, хижина ее располагалась в виду городских стен, средь таких же убогих строений, разбросанных не рядом, а вдалеке от жилища Кызгы-Змеищи — так звали старуху. Кызга-Змеища — ну и прозвище, недаром бабку так боятся соседи — даже дома не решились строить рядом.
Впрочем, прозвище явно не было случайным. Ладиславе чуть плохо не стало, когда из темного угла, шурша, выполз огромный блестящий змей и пополз к блюдечку с молоком, предварительно поставленному у очага хозяйкой.
— Чего боишься? Это всего-навсего уж, — фыркнула бабка. |
