Теперь он вспоминал один из тех званых обедов, сидя перед компьютером в своем кабинете на первом этаже, расположенном точно под спальней матери: отсюда сыну обычно был слышен ее голос, если она его звала. Тяжелые, угольного цвета шторы – такие использовались для затемнения во время Второй мировой – не пропускали внутрь света, кроме нескольких серебряных лучиков утреннего солнца. Шторы на окнах Томас задернул во всем доме.

В этот миг он бы с радостью изгнал солнце с небес, чтобы мир погрузился в темноту. Ведь свет предназначен для жизни, а смерти более подобает темнота. Этот дом стал теперь домом смерти.

Было утро вторника, часы показывали тридцать пять минут одиннадцатого, и Томас, как обычно, не спал всю ночь. Впрочем, прошедшая ночь не походила на остальные, потому что его матери не стало, и теперь уже все ночи будут другими. Изменилось абсолютно все. Прошлое принадлежало другой стране, где они вели себя иначе. Но чтобы попасть в новую страну, недостаточно было просто перейти границу. Между прочим, у него оставались незаконченные дела. Все путешественники перед отъездом упаковывают вещи в чемоданы. Завершение незаконченных дел походило на упаковку вещей.

Он поразмыслил над возникшей в его голове метафорой – она ему понравилась. Можно воспользоваться чемоданом, а можно…

Томас отодрал с запястья лейкопластырь, посмотрел на ряд ранок – эта сучка редакторша укусила его вчера вечером в многоэтажной парковке. Человеческие укусы опасны, они хуже собачьих, хуже ржавого гвоздя. Неплохо бы сделать противостолбнячную прививку, но он слишком занят. Столько всего еще необходимо сделать. Как ему одному с этим управиться?

Томас оторвал опухшие глаза от своего дневника (он делал записи на экране монитора) и перевел взгляд на постер с изображением матери, висевший на стене у него над столом. В этой комнате, куда ни кинь взгляд, он повсюду видел ее – фотографии в рамочках, постеры, афиши, посвященные ей стихи. Его любимый постер висел над столом. Прелестное личико Глории Ламарк недовольно выглядывает из каскада волнистых светлых волос, губки надуты – она презрительно смотрит на что то за камерой. Одна нога в черном кружевном чулке высовывается из открытой двери спортивного автомобиля («Ягуар ХК 120»), юбка задралась вызывающе высоко, обнажая – или почти обнажая (Томас так и не пришел к окончательному мнению на сей счет) – один дюйм белого бедра.

Надпись под фотографией гласила: «ЛОУРЕНС ХАРВИ И ГЛОРИЯ ЛАМАРК В ФИЛЬМЕ „ДЬЯВОЛЬСКАЯ ГОНКА“!»

Она играла там главную роль. Ее имя было написано заглавными буквами! Она составила звездный дуэт с одним из самых знаменитых актеров двадцатого века. Его мама, несравненная Глория Ламарк!

А теперь она умерла. Ее карьеру погубили завистники и злоумышленники, ее величие испоганили низкопробные ничтожества вроде этой тупоголовой сучки Тины Маккей, а в конце концов ее злодейски убил – да, убил! – доктор Майкл Теннент.

Его мать лежала в холодильнике в морге. А перед этим ее вскрывали в прозекторской. Томас знал, как происходит эта процедура, унижающая человеческое достоинство. Он с содроганием представлял себе, как эта ослепительно красивая, невероятно обаятельная женщина теперь лежит там, абсолютно голая, а какой то патологоанатом извлек ее мозг из черепной коробки и, вволю поковырявшись в нем, уложил в белый пластиковый пакет вместе с остальными внутренними органами, после чего затолкал все обратно, словно куриные потроха в супермаркете.

У него просто сердце кровью обливалось, когда он думал об этом.