Он скоро обнаружил, что жизнь в аббатстве строго упорядочена, и после однообразной бесформенности мюнхенского существования радовался неукоснительному режиму дня. Первая служба, заутреня, начиналась в 5.25. На нее он редко ходил. Если ему удавалось выспаться ночью, то иногда он находил в себе силы появиться на «хвале Господу» в 7.30. Затем наступало время завтрака: хлеб с мармеладом, чашка шоколада — «Несвик» с порошковым молоком, заваренные кипятком. Завтракал Бенжамен вместе с другими гостями в маленьком подвальном помещении гостиницы с низкими сводчатыми потолками, и хотя молчание за утренним приемом пищи не считалось обязательным, в отличие от остальных трапез, в комнатке, как правило, стояла абсолютная тишина. Раза два Бенжамен все же попытался завести беседу, но эти попытки неизменно натыкались на вежливый односложный отклик — по-французски либо по-английски, — в котором ему чудился упрек.

Месса была самым большим утренним событием, и начиналась она в 9.45. Мессу посещали многие деревенские жители, проходила она, как и другие службы, в той самой величественно неприхотливой часовне — бывшем десятинном амбаре с изумительными переплетениями потолочных балок и деревянными сводами, — где они с Эмили два года назад слушали монашеские распевы. (Не ведая, что проводят вместе последний вечер.) Затем отправляли полуденную службу в 12.45 и немного погодя обедали — в просторной, залитой солнечным светом трапезной, куда гости входили гуськом и где вдоль стен стояли в ряд монахи, наблюдая за происходящим. Возраст монахов разнился в диапазоне от двадцати пяти до девяноста, и сколь бы выразительно ни выглядели старики, по лицам этих затворников невозможно было понять, о чем они думают. Исполнялась благодарственная молитва, спокойная и мелодичная, а потом гости усаживались за стол. Их обслуживали двое-трое монахов — так расторопно и весело, что клиенты некоторых парижских ресторанов с мишленовскими звездами обзавидовались бы. За салатом с ароматными приправами следовало мясо с овощами из монастырского огорода, а на десерт часто просто подавали теплый заварной крем, который здесь называли «английским», с ягодкой клубники или ложкой молотой черной смородины. Поскольку в трапезной разговаривать запрещалось, гости, избавленные от необходимости натужно поддерживать светскую беседу, слушали, как молодой монах с ангельской внешностью читает — скорее, выпевает — страницы из какой-нибудь книги; во время пребывания Бенжамена это была история Франции семнадцатого века. Внимая изысканно монотонному речитативу, Бенжамен сообразил, что мог бы наконец подобраться к решению художественной задачи, над которой бился всю жизнь: найти новые способы сочетания музыки и печатного слова. Но монахи уже решили эту проблему, и (как всегда, с неудовольствием отметил Бенжамен) самым простым и очевидным образом.

Послеобеденное время тянулось тихо, лениво, с вкраплением лишь двух богослужений — дневного сразу после обеда и с наступлением сумерек вечери. Иногда Бенжамен участвовал в этих церемониях, иногда нет. В любом случае никто ему слова не говорил. Он не мог сказать, следят ли за его поведением, фиксируют ли его передвижения. Монахи проявляли неизменную терпимость, и трудно было вообразить, что нужно сделать, чтобы вывести их из себя. (Порою ему в голову приходила мысль, что неспособность возбудить любопытство стало бы самым ужасным прегрешением в их глазах.) И наконец, после ужина последняя и наиболее любимая Бенжаменом служба — всенощная. Ее справляли в 8.45 в кромешной тьме. Старый амбар освещался лишь двумя тусклыми электрическими лампочками, подвешенными к балкам по обеим сторонам алтаря; рассеять густые тени прохладных апрельских вечеров этим источникам света было не под силу.