Немного освоившись, Бенжамен начал различать своих хозяев. Сперва они были для него все на одно лицо: унифицированное обличье — наголо обритые головы, очки в проволочной оправе и, на первый взгляд, одинаковые манеры — превращало их в однояйцевых близнецов. Но постепенно, заглядывая за ширму, сотканную из ежедневных ритуалов и внешнего благообразия, он начал подмечать некоторые причуды и особенности характера. Бенжамен увидел сварливых монахов, ребячливых монахов и наглых монахов; сплетников, мыслителей, мечтателей и тех, кто ошибся «в выборе профессии»; велосипедистов, огородников и любителей утренних пробежек.

В отце Антуане он, к своему удивлению, обнаружил коллегу-писателя, с той лишь существенной разницей, что труды Антуана по «религиозной социологии» развития семейных отношений регулярно публиковались.

— Когда издадут ваш сборник стихов, — в утешение сказал ему однажды Антуан, — обязательно пришлите нам экземпляр.

Бенжамен, смутившись при мысли, что его сочинения станут изучать столь чистые сердцем читатели, ответил:

— Даже и не знаю. Боюсь, мои стихи не годятся для вашей библиотеки. Они, кажется, не слишком пристойны.

— Не слишком пристойны! — весело рассмеялся монах. — А-а, вы обманываетесь на наш счет!

Однажды, когда в конце обеда по кругу пустили корзину с фруктами, Бенжамен воспользовался возможностью получше рассмотреть сидевших в ряд монахов. Юные либо отмеченные старческим маразмом, все они рассеянно вгрызались в груши либо жевали наполовину очищенный банан. И у всех был остановившийся взгляд, как у людей, настигнутых земным наслаждением, пусть и мимолетным. И тогда впервые Бенжамен ощутил свое родство с ними — может, и греховное, но от того не менее глубокое. Ему хотелось рассмеяться — ликующе, без какого-либо намека на издевку. В аббатстве часто раздавался смех, несмотря на предостережения, начертанные в книге наставлений святого Бенуа (экземпляр этих правил монашеского поведения имелся в келье Бенжамена): «54: Не произноси пустых речей либо таких, что говорятся лишь смеха ради. 55: Не заводи привычку смеяться слишком часто либо слишком громко». Иногда он встречал компанию монахов на мосту, переброшенном через Фонтенель, мирно протекавшую по монастырским землям. Монахи бросали крошки хлеба уткам, собиравшимся в стаю ради кормежки, какой-то детский восторг сиял на их профессорских лицах, и на миг чудилось — старое забытое ощущение, — что настанет день, когда вся жизнь будет состоять из таких вот фрагментов блаженной простоты, и робкое счастье охватывало Бенжамена, — счастье, которое прежде ему доводилось испытывать лишь раз или два в далекие школьные годы.

Вскоре Бенжамен сообразил, что восстанавливать силы ему помогает именно железный распорядок дня. То, что поначалу казалось убийственным занудством, теперь виделось, как ни странно, спасением, и постепенно у него сложился свой режим дня: посещение четырех из семи служб, а в промежутках чтение, прогулки и размышления. (Впрочем, для последнего вида деятельности более подходящим названием было бы «мечты наяву».) Он настолько противился каким-либо изменениям в этой схеме, что выходил в сад всегда в одно и то же время, садился на одну и ту же скамью. Даже когда накрапывал дождик, а небо над Св. Вандрием приобретало стальной оттенок, Бенжамен в три часа пополудни отдыхал на садовой скамейке, вызывая скрытое любопытство монахов, работавших в саду, и пытаясь размотать клубок своих стародавних сомнений. В аббатстве он успокоился, насколько мог; во всяком случае, был доволен тем, что сбежал из Германии от безысходного одиночества.