А судно все уменьшалось, уплывая за горизонт. Значит, она превратилась в ту женщину с ковра?

Значит, он, единственный мужчина, которого она в своей жизни любила, бросил ее, точно ненужную вещь? Нет, ей просто необходимо было найти еще какое-то объяснение происходящему, чтобы не чувствовать себя полной дурой, а его не считать безжалостным зверем. И все же любая мысль о нем была как нож, поворачивающийся в кровоточащей ране, нанесенной любовью. Как бы ей хотелось сейчас беззаботно катать через весь зал фигурные шары. Или попросту плакать, зная, что кто-нибудь обязательно придет и утешит ее. А еще лучше было бы отыскать такого человека, который сумеет выследить его и свернуть ему шею! Или, по крайней мере, заставит его понять, какую ошибку он совершил, и вернет его назад…

Она осмотрелась, пытаясь понять, в каком забытом богами месте оказалась. Папоротник-орляк, армерия, густые заросли райграса, вздрагивающие на ветру, базальтовые плиты, покрытые ржавыми пятнами лишайников. В луже валялась окровавленная голова тюленя; это те мужчины убили его прошлой ночью, а голову отрубили и сбросили вниз с утеса: им была нужна только туша. Невидящие глаза тюленя были подернуты белой пленкой.

Она присела на мокрые камни и, скорчившись, крепко обхватила себя руками. И ведь никто на свете не знает, что она здесь! Это известно только тем людям, что сейчас от нее уплывают, но им на нее плевать. А она даже названия этого острова не знает. Зато она знает совершенно точно, что здесь-то ей и придется встретить свой конец. Она оказалась за пределами ведомого ей мира, и стрелка ее внутреннего компаса, потеряв направление, так и будет крутиться без конца.

Несколько минут она просидела совершенно неподвижно, глядя, как набегают на берег волны, слегка шевеля гальку. Вокруг непрерывно пел свои песни ветер, да и холод уже начал пробирать ее до костей. И она встала и начала медленно подниматься наверх, к своему брачному ложу, которое ей никогда уже ни с кем не разделить.

Она родилась принцессой и за двадцать лет своей жизни никогда не оставалась в полном одиночестве, никогда не готовила себе пищу и никогда не мыла пол. Зато она каждое утро купалась в чистой теплой воде, и дважды в день ей на постель заботливо выкладывали только что выстиранную и выглаженную одежду. Так что теперь она представляла, как трудно ей придется. Впрочем, до сих пор она и значения слова «трудно» толком не понимала.

Войдя в шатер, она увидела на простыне отпечаток его тела и сразу же отвернулась. Потом съела кусок хлеба, выпила немного воды, легла и стала ждать легкой смерти — словно это было еще одной привилегией, которую могло обеспечить ей высокое происхождение и некие безымянные слуги.

Ей казалось, что ту боль, которая терзала сейчас ее душу, не способен вынести никто. И тогда она стала думать о пастухах, которые не могут уснуть от холода среди голубых снегов, кутаясь в свои меховые одеяла и ожидая очередного нападения волков, вооруженные только пращами. И о тех многочисленных воинах, которые после очередной летней кампании возвращаются домой без руки или без ноги, и эти страшные культи похожи на подтаявший воск. И о бедных женщинах, которым приходится рожать под протекающей крышей прямо на земляном полу жалких хижин, сложенных из грубого камня. И, думая о том, как трудно жить такой жизнью, она начала понимать, что беззаботное и благополучное существование во дворце лишило ее именно тех умений, которые были необходимы ей сейчас.

Начинало смеркаться; темнота, медленно сгущаясь, приобретала какой-то невиданный ею доселе оттенок. Затем прилетели белобрюхие буревестники — огромная стая, тысяч двести птиц, вернувшаяся после целого дня в открытом море, — и сразу бросили вызов устроившимся на ночлег крупным чернокрылым чайкам, так что внезапно ее шатер оказался в самом эпицентре птичьей свары.