Воскресенья мать и дочь проводили вместе, и это пребывание вдвоем было мучительно для обеих. Днем мать отправлялась с дочерью подышать воздухом — пусть отвлечется, а то совсем зачахнет. Дочь вела мать своим, раз навсегда установленным маршрутом, по самым пустынным улочкам предместья. В воздухе уже ощущалось дыхание холода. Помм ежилась в легоньком пальто. И старалась поскорее вернуться к себе, в свою комнатку. Здесь она была ограждена от посторонних глаз. Наверное, рассеянно слушала фильм, который передавали по телевизору, стоявшему за стенкой. И пыталась заснуть, чтобы проспать до вечера.

Помм чувствовала, что мать сердится на нее. Она никогда и ни в чем не упрекнула бы дочь, — просто ей, должно быть, тоже стыдно. Сначала была Марилен. Но Марилен отвернулась от Помм. Потом был молодой человек; и он тоже от нее отвернулся.

Мать Помм ничего не говорила. Вот если бы она могла сказать дочери, что во всем случившемся нет ни капли ее вины. Но она, как и дочь, не умела высказать то, что было у нее на душе. Она прекрасно понимала, эта продавщица из молочной, что дочери плохо, и изо всех сил старалась не причинить своей девочке еще большую боль. Потому и молчала. И боялась произнести лишнее слово.

Боялась сказать, например, что Помм, конечно же, встретит парня, который составит ей подходящую пару. И они поженятся. Парень будет из скромной семьи, никакой не студент: ведь и сама Помм — человечек скромный. И нечего забивать себе голову мечтами о чем-то другом.

А вот как выглядела бы свадьба Помм.

Произошло бы это событие там, на севере, в ее родном поселке, откуда ей вообще не следовало уезжать. Сначала они пошли бы в мэрию: свидетели — аккуратно подстриженные, с красными от волнения липами, жених — слегка напыщенный. Потом отправились бы в церковь — на Помм было бы белое платье. И белые, очень длинные, очень тонкие перчатки. В церкви Помм пришлось бы помучиться: не так-то легко их стащить. Снова надевать их она бы уже не стала — чтобы все видели обручальное кольцо. Потом она положила бы их в коробку из-под туфель, вместе со свадебным букетом, чтобы сохранить на всю жизнь.

Затем они пошли бы обедать. И просидели бы за столом до темноты на террасе кафе, что напротив памятника погибшим. На закуску ели бы морских тварей, запеченных в раковине.

Отец жениха пил бы бочками. А жена знай подзадоривает. «Только делаешь вид, что пьешь», — говорит она. И подливает. Чтоб был не трезвей других! Да только он мужик бывалый. И держится молодцом.

Ну вот, теперь все пьяны. И мужья ушли куда-то далеко в свой собственный мир, где все расплывается и ускользает. А женщины, наконец, овдовели — хотя ненадолго. Они предоставлены сами себе. И веселятся «всухую». Дети, тоже предоставленные сами себе, берут штурмом памятник погибшим.

Жених сидит трезвый. Он не любит вино. Ему скучно. До чего затянулось застолье! Он молчит, потому что сказать ему нечего.

К вечеру все общество перемещается к маме Помм. На столе стоит игристое вино, пиво, пирожные. Мужья обрели наконец своих жен. Они трезвеют. Но ненадолго, ибо уж очень мерзко себя чувствуешь, когда начинаешь трезветь, а предстоит еще выпивка. Жены ведут их — каждая тянет за руку своего слепца или паралитика по тротуару вдоль шоссе; дети вдалеке следуют за ними: слишком хорошо они знают, что сейчас можно и подзатыльник получить.

Все рассаживаются парами, детишки — вокруг. Каждая семья — на двух плотно сдвинутых стульях. Пары глазеют друг на друга и, вероятно, думают: неужели вот так все и будет до скончания веков. Впрочем, нет! Ни о чем они не думают. Начинаются танцы. Время оплеух прошло. Теперь все довольны, все.

Прабабка Помм сидит в углу и бормочет себе под нос непристойности. Не слишком-то доброжелательная старушка! Смотрит на молодежь всех возрастов из своего далека, которое тихонько бурчит в ней.