Ночь окончательно вступает в свои права. Теперь уже никто не пьет и не танцует. Все осоловели, точно под наркозом. Однако каждый все еще чувствует себя участником празднества, — так колесо велосипеда продолжает вращаться, хотя сбитый велосипедист уже лежит на земле. Женщины начинают поглядывать на часы. Дети, пытаясь завязать игру, яростно пинают друг друга. Взрослые мужчины вдруг разом поднимаются и выходят на улицу помочиться у стены. Женщины пользуются моментом и, забрав детей, тоже выходят.

Вот такой, наверное, была бы свадьба Помм. Но самое печальное во всей этой истории — идет ли речь о свадьбе или о несчастной любви — то, что жалеть, пожалуй, ни о чем не надо. И, должно быть, именно эта мысль постепенно проникала в сознание Помм из глубины того, что мы — мы назовем ее горем.

Представим себе, что мать и дочь вдруг решили бы поговорить — по-настоящему, серьезно. Обеих душили бы слезы, и они охотно тихонько поплакали бы вместе, — только они не умели плакать, как не умели говорить. И вот вместо того, чтобы искать поддержки у матери, которую та ждала лишь случая оказать, Помм изо всех сил старалась держаться с достоинством и не выказывать, что сломлена своим позором. Так она и превратила единственного близкого ей человека — наперсницу, которую дала ей судьба, — в свидетеля, в судью, чье молчание она страшилась разгадать, ибо видела в нем лишь упрек.

В конце зимы Помм начала худеть — сначала незаметно, потом с удивительной быстротой; она сильно побледнела, и кожа на скулах у нее сделалась почти прозрачной. Продавщица из молочной шла на любые ухищрения, чтобы заставить дочь хоть что-нибудь съесть; вначале она надеялась, что Помм вновь обретет былую любовь к вкусным блюдам, но когда она увидела, что у дочери при первом же глотке к горлу подкатывает тошнота, у нее опустились руки. А Помм за весь день выпивала лишь каких-нибудь два-три стакана молока, съедала несколько фруктов и немного сахара. И не потому, что соблюдала диету, — просто она не могла ничего есть.

Тогда, невзирая на снедавшую ее тревогу, продавщице из молочной пришлось смириться с отвращением дочери к еде: она поняла, что Помм не притворяется. По вечерам она варила ей компоты и добавляла ложку свежих сливок в стакан молока перед тем, как подать его Помм. А помимо своих ухищрений горячо молилась, чтобы «это прошло». Она, правда, уже поняла, что для Помм теперь единственная радость — похудеть.

Конечно же, конечно, твердила про себя славная женщина, дочка заболеет. Но надо ли ее еще мучить? И продавщица из молочной виду не подавала, что здоровье дочери беспокоит ее. Даже если бы Помм пожелала умереть (а разве не этого она в глубине души хотела?), мать не воспротивилась бы ее желанию. Слишком хорошо она знала, что такое горе, чтобы не уважать горя дочери. Она была из тех, кому потом говорят: «Как! И вы ничего не сделали? Вы видели, что она умирает, и ничего не сделали?» Какая беда!

И вот месяца через четыре после начала этого поста наступил день, когда Помм почувствовала дурноту по дороге на работу, куда она упорно продолжала ходить. (А ведь хозяйка как уговаривала ее показаться врачу и немного отдохнуть! Но Помм твердила, что чувствует себя «преотлично»; она суетилась даже больше обычного и последнее время была как-то истерически весела.)

Помм упала навзничь посреди перехода через улицу. Тут же на несколько минут образовалась пробка, так как первая машина — та, что затормозила возле Помм, — естественно, не могла сразу тронуться с места. Пришлось ждать, пока освободится проезд. Водители сзади (машины Б, В и т.д.) начинали терять терпение. И неистово гудели. Тип, сидевший за рулем машины А, широко разводил руками, показывая, что ничего не может сделать.

Две женщины подбежали к Помм и попытались помочь ей встать. Но Помм безвольно повисла у них на руках. Заставить ее идти было невозможно.