и шевелит губами, произнося — пока беззвучно, но узнаваемо уже: "Ник?!."

И как не сводит глаз с него — неверяще и почти обморочно — высокая девушка с тугой тёмно-русой косой, переброшенной на грудь. Смотрит, перебирая эту косу, словно пытаясь добраться до спрятавшихся воспоминаний.

— Я тебя ждала, — сказала Дашка. И, уткнувшись лицом в сгиб руки, отвернулась к дверному косяку.

* * *

— Я тебя ждала, — сказала Дашка.

Я не ощутил, но догадался, как её пальцы коснулись левой стороны моего лица.

— Даш, можешь не трогать, — ответил я. — Кожа там ничего не чувствует.

— Ты… тогда обгорел? — рука девушки погладила правую щёку.

— Тогда. И глаз тоже тогда потерял. А операцию мне делали полгода назад, в Швейцарии. В зачёт, когда Вождь предложил швейцарцам: или дойдём до них и вытрясем их банки дочиста, или они вернут русские императорские, советские и дерьмократические вклады. Не только деньгами — на фига нам столько золота? — но и разными услугами. Вот я и попал под раздачу. Морду слепили, а нервы… — я вздохнул, — а нервы, Даш, у меня, наверное, все сгорели. Я так думал до сегодняшнего дня. Честно.

— Я буду целовать тебя сюда каждый день, и ты оживёшь…

— А я не увижу…

— А вот посмотрим…

Подушка слабо пахнет лавандой. Это тоже запах из детства — пакетики с сухими духами, которые всюду раскладывала наша домработница. Странно. Запах остался. Это ещё страннее, чем запах от маминого костюма.

Я дышу.

— Ты что, Коля?! — руки Дашки. Голос встревоженный…

— Ничего, — я поворачиваюсь на спину. Глаз у меня мокрый, но на лице улыбка. Настоящая, искренняя улыбка. — Даш, а что в Упорной?

— Ой, — она тоже заулыбалась, — как всегда бардак. Колька в атаманы баллотировался, его прокатили. Совсем одурел. Да, знаешь, он тоже женился…

Она говорила и говорила, а я лежал и слушал, держась за этот разговор, как за ниточку: вот отпущу её — и… и что вернётся? Какая из моих жизней постучится в двери? Или войдёт без стука?

Говори, Дашка, говори…

— А где Дениска? — перебил я её. — Помнишь, мальчишка, который у нас жил?

— Конечно помню! — даже возмутилась Дашка. — Знаешь, а его мать нашла, ещё в конце войны… Он сперва от неё, к тёте Нине… А потом пригляделся и так спрашивает: "Ма-ам?" Так протяжно, недоверчиво… и как к ней бросится! Они у нас гостили три дня, он прямо не отходил. А ведь ему уже больше одиннадцати лет было, не маленький…

— А твои? — спросил я.

— Бабушка и мама умерли… — тихо сказала Дашка. И вдруг уткнулась мне в плечо и задрожала. Я обхватил её обеими руками и сказал:

— Не отдам, никому не отдам тебя!

Дашка закивала так, что её аж заколотило. Потом… потом у нас было то, что уже было два раза в эту ночь. Тогда… после первого раза… я тогда понял, что у неё — никого не было. Я первый. И мне стало стыдно за тех девчонок, имён которых я даже и не помнил зачастую…

Спаслась ли Динка? С ней у меня не было ничего… но спаслась ли? Вспомнилась швейцарская медсестра, как её руки отталкивали — или притягивали? — меня, голос — по-французски: "О мсье… не надо, мальчик…"

Мальчик… Я перестал быть мальчиком задолго до того, как "стал мужчиной".