Она кивнула и заплакала.

— Да, черт возьми. Конечно, правда.

— И я считаю, что это потрясающе. А ты сидишь тут и спрашиваешь, ненавижу ли я тебя. Ну и наблюдательность. Тебе должно быть стыдно.

Она улыбнулась.

— А теперь сделай милость, открой шампанское.

Когда утром она ушла, он следил за ней через кухонное окно. Она помахала и улыбнулась, прежде чем сесть в машину, а он отсалютовал ей кружкой горячего кофе.

Он запомнил ее в этот миг.

Прошлой ночью они говорили о том, что как-нибудь он соберется в Бостон, чтобы навестить свою дочь, и, быть может, они встретятся. Он знал, что этого никогда не произойдет. Она скроется в глубинах своей жизни, а он — своей. Сейчас он запомнил ее, машину, солнечное утро и все прочее, чтобы, если она никогда не вернется к нему, вернулся хотя бы ее образ.

Он не сказал ей о медленной, безмолвной войне, которая шла в его крови, войне, которую он неизбежно проиграет. Войне, которую он каким-то образом почувствовал той ночью, избитый и подстреленный, один на тропе с Рэдом.

Он не видел причин об этом говорить.

Он подумал о том, что сказали врачи, что лимфоме может потребоваться много лет, чтобы убить его. Он не собирался облегчать ей задачу.

Причин сказать Элли он тоже не видел. Она занималась тем, что создавала ребенка. Он взял с врачей обещание не говорить ей.

Он сам скажет, когда придет время.

Ладлоу потягивал кофе и смотрел, как машина спускается с холма и исчезает. Потом прошел через кухню, вышел на деревянное крыльцо и закрыл за собой заднюю дверь. В поле колышущегося золотарника, которое полого поднималось от крыльца к вершине холма, где лежал Рэд, он мог представить, будто видит волнующееся море, будто стоит на палубе шхуны на свежем сильном ветру, один, если не считать команды безмолвных призраков.

Он занялся бумагами, закупками и медицинскими счетами, а под вечер услышал, как рядом с его пикапом припарковался еще один.

Он выглянул в окно и увидел, что это Эмма Сиддонс. Крепко держа обеими руками ярко-красный свитер, она своей целеустремленной походкой шагала в двери. Он подумал, что она выглядит старше, чем при их последней встрече. Возможно, к нему это тоже относилось.

Он открыл ей дверь — и сразу увидел рыжую взъерошенную темноглазую собачью голову, высовывавшуюся из-под свитера.

Рассмеявшись, он протянул руку, и собака обнюхала ее, а потом начала лизать, ерзая в объятиях Эммы от возбуждения.

— Боже мой. Это то, что я думаю? — спросил он.

Эмма ухмыльнулась.

— Ты прав, то самое. — Она покачала головой. — Твой старый пес до самой смерти был негодником. Эванджелина принесла четырех щенков. Двух черных, как она, и двух рыжих. Три девочки — и, самый последний, мальчик.

Она распахнула свитер и вручила щенка Ладлоу. Щенок облизал ему лицо и вновь принялся за пальцы.

— Сколько ему, шесть недель?

— Ага. Самое время от него избавиться.

— Что? Ты отдаешь его мне?

— Нет, Эвери Ладлоу. Я приехала сюда лишь ради того, чтобы продемонстрировать, каким мерзавцем оказался твой пес. Разумеется, я отдаю его тебе. Кому еще, скажи на милость, я могу его отдать?

— Эмма, я не планировал…

— Мне плевать, что ты там планировал. Только взгляни на него.

Щенок перестал ерзать. Он лежал, свернувшись, тихо и умиротворенно, на руках у Ладлоу и неторопливо облизывал тому пальцы.

Рэд всегда следил за его руками.

Словно руки и то, что они умели, являлось главным отличием между ними, а все остальное не имело значения.