Сбежалось полгорода. Зажгли факелы, всей толпою – к колодцу. Цейтл – вниз головой, голова в воде, ноги торчат. Спустили лестницу и вытащили ее мертвую.

Теперь надо же Рикл стеречь, отвели ее в хекдэш у кладбища, приставили к ней старика из нищих: глаз не спускать! Цейтл сразу же и захоронили, но за оградой, конечно, внутри – нельзя. Рикл сделала вид, что одумалась и обо всем сожалеет. А рано утром, когда все еще спали, поднялась и – прямо к реке. Река льдом покрыта была, так она дырку пробила, камнем, наверно. Просыпаются – Рикл нет. Ну, следы на снегу, побежали к реке. Рикл ушла вслед за Цейтл. Ее рядом и закопали, без могильного холмика даже, без дощечки.

Городской дом Цейтл опечатали. Нашли и письмо от нее – объясняла, почему покидает сей мир: чтобы узнать, что там.

В чужую голову не влезешь. Заберет себе человек какую-нибудь меланхолию, и начинает она в нем, как тот веред, расти. Понимаете, верховодила Цейтл, а Рикл смотрела ей в рот. Сорок лет прошло, они обе, конечно, уже отмаялись там, свое отстрадали.

До самого моего отъезда из города дом реб Исруэла стоял заколоченный, никто не вселялся. Кое-когда в окнах видели огоньки. Кто-то рассказывал: идет мимо ночью и вдруг слышит два голоса: Цейтл что-то расспрашивает, а Рикл ей отвечает, а потом обе смеются, целуются, плачут. Бесприютные души, не могут, нэбэх, землю покинуть и сами не знают, что их место давно уж не здесь…

Слышала я, позже вселился туда офицер. В одно утро приходят к нему, а он в петле болтается.

Дом – это не просто бревна и доски. Человек, пока он в доме живет, что-нибудь в нем оставляет. Каждый. Ну, потом весь базар сгорел. Хорошо еще, что пожары случаются. А то накопилось бы всякой вони до неба…

Могильщик Мендл

1

– Человек ко всему привыкает, – сказала вдруг тетя Ентл. И как только она это произнесла, я понял, что сейчас последует одна из ее неоскудных историй. Тетя Ентл, по обыкновению своему, быстро провела пальцем под носом, словно смахнув что-то с верхней губы, потом взялась перебирать концы своего чепца, расшитого бисером. Правый глаз у нее сощурился, левый смотрел на меня или, может быть, на крышу дома, стоявшего через дорогу, или на закопченную трубу, озиравшую сверху дальние дали за городом, где небо припадает к полям. Две товарки, навестившие ее в этот час перемолвиться негромким словом – Бэйлэ-Рива и Брайнэ-Гитл, – сидели на лавке, во всем соглашаясь с хозяйкой и кивая в лад головой. Я тоже присел на краешек деревянной скамеечки, рядом кошка пристроилась, никогда не упускавшая случая повнимать рассуждениям моей тети Ентл. Веки у кошки смыкались, превращаясь в две продолговатые щелки, она уже разделила с нами дневную трапезу, и от нее веяло субботним покоем.

– Ну ладно еще, если человек привыкает к чему-то хорошему, – размышляла тетя Ентл, – тут удивляться нечему. Поставь трубочиста царем – он уже и министром быть не захочет. Но ведь бывает как? Жил у нас почтенный еврей один, Мендл-могильщик. Так и вижу его: высокий, стройный, широкоплечий, борода черная – личность! И при том, как говорится, в мудреных буквицах разбирался – Тору знал и тому подобное. И с чего б это было такому еврею в могильщики вдруг подаваться? Ему бы рош-хакахалом подошло стать у нас… А за похоронную свою профессию принялся сразу он после свадьбы. Вообще-то здесь в Турбине как? – если ты могильщик, значит, и обмывальщик, и отпевальщик, и что там еще? Но Мендл ничем этим не занимался, знал одно свое дело – не больше. Кахал отдал ему домишко при кладбище, там он и жил. Жена его, Пешэ, каждый год болела, она у него, не про нас будь сказано, харкала.