– Прости меня, ангел святый, но ты должен подать мне знак, какое-то знамение.
– Справедливо. Вот тебе знак.
И я поднял такой ветер в комнате, что листок с его писаниной взвился в воздух и начал летать и парить – настоящий голубь! А страницы книги перелистывались сами собой. Паройхэс перед орн-койдешем вздулся, как парус. Ермолка сорвалась у рува с головы, хлопнулась о потолок и опять опустилась на темя.
– Этого хватит?
– Да.
– Ты уверовал?
Он еще колебался.
– И что же ты мне повелишь?
– Наставник и вождь поколения должен быть знаменит.
– И как стать знаменитым?
– Выбраться, поездить по свету.
– И чем же там заниматься, что делать?
– Проповедовать, собирать деньги.
– Деньги? А для кого собирать?
– Ты сперва собери. А как быть с ними – я потом укажу.
– Кто ж мне их даст?
– Евреи. Я распоряжусь.
– А кто меня будет кормить, содержать?
– Сбирающий имеет право на долю…
– А семья…
– Денег хватит на все.
– А что прямо сейчас?
– Захлопни Гемару.
– Ой, это же «нафши хашка бетора»…
Но уже приподнял обложку, чтобы закрыть, значит, закрыть книгу. Сделай он это – все, он мой! А что бы он потом мог? Что, к примеру, удумал Йосеф дела Рейна? Дал Сатане нюхнуть табачку? Я уже тихо торжествовал: капец тебе, тишевицкий раввинчик! Мой бесенок в углу аж от зависти позеленел. При всем том, что я ж обещал его вытащить из этой дырки! Таков уж наш брат: зависть сильнее разума. А раввушко вдруг говорит:
– Прости, властелин мой, но я хотел бы еще одно подтверждение.
– Пожалуйста! – говорю. – Солнце остановить?
– Покажи мне ноги.
Как только он это сказал, я понял, что все пропало. Я мог показать ему что угодно, только не ноги – ноги у нас гусиные. У всех – от сопливого лапитута до самого Духа Мрири. Бесенок хихикнул в углу. В первый раз за тысячу лет у меня, у говоруна, отнялся язык.
– А вот ноги и не покажу! – воскликнул я в гневе.
– Значит, ты черт.
Да как заорет: лопни, мыльный пузырь! Изыдь, наважденье! Подбегает к книжному шкафу, хватает Брэйшэс и давай размахивать ею передо мной! Вот бандит! Против Книги Бытия все мы бессильны… Едва ноги унес бэфахэйнэфэш.
Что тут рассказывать… Застрял я здесь, в Тишевице. Вот тебе и Люблин, вот тебе и Одесса! В один миг все рассыпалось, как горстка золы: все потуги мои, ухищрения… От Асмодея пришел приказ: оставайся, мол, в Тишевице, за пределы тхум-шабэса и носа сунуть не смей!
Давно ли я здесь обретаюсь? Вечность и еще одну среду. Все пережил – разрушение города, разорение Польши. Нет больше евреев. Нет больше бесов. Больше не выхлестывают на улицу бочку воды в ночь зимнего солнцеворота. В чет и нечет не верят. Спозаранку не тарабанят в дверь полиша. Не окликают прохожего: «Эй!» – перед тем, как выплеснуть ведро помоев. Местного ребе – аль кидэш хашэм, пал жертвой за веру – в день пятницы, в нисан-месяц убили. Кахал истребили, книги сожгли, кладбище опоганили. «Книга Творения» опять у Творца. В бане парятся солдаты-йаваним. В склепе раввина Аврума Залмана устроили хлев. Не стало Искусителя злого, не стало Искусителя доброго, искушений не стало. Род людской уж семижды повинен, а Мэшиех все не приходит. А к кому он придет? Помочь евреям он не явился, и евреи ушли к нему. И кому нужны теперь наши бесы? И потом, нас ведь тоже всех уничтожили. |