Я повернулся к Никите Егоровичу:

– Вы же верите, что я ни в чем не виноват?

– Конечно, верю. Но и ты мне поверь.

– Во что поверить?

– Что зла я тебе не желаю.

– Черт! Дворник нас точно слушает, – я встал и прикрикнул на мужика в телогрейке и с кривой метлой из караганника. – Что уши развесил? А ну пошел отсюда!

Тот отшвырнул метлу и выхватил откуда-то пистолет:

– Стоять! Милиция.

Из-за кустов на меня со спины ломанулись сразу двое. Пенсионеры бросили шахматы и кинулись тоже к нам. Только сейчас я разглядел, что это вовсе не дедки. Одеты по-стариковски, а морды-то молодые оказались.

Я повернулся к Горохову и громко сказал:

– Эх, Никита Егорович, а я вам верил…

Тот, опустив глаза, тихо пробормотал:

– Прости, Андрей Григорьевич. Но так будет лучше. Особенно для тебя..

На мне повисли сразу трое. Я не сопротивлялся. Рука еще не в полную силу работает, да и тельце мое под прицелом. Постоял еще несколько секунд, сопротивляясь весу повисших на мне тел. Когда в меня вцепился четвертый, ноги мои не выдержали и подкосились. Я рухнул, как срубленный дуб.

Голубое небо перед глазами сменилось на серый асфальт, который наглым образом ободрал мне нос.

Щелк! На моих запястьях сомкнулись наручники.

Глава 25

Конвойный лязгнул замком камеры, отпирая дверь. Второй расстегнул мне наручники. Я повернулся к нему, а тот опустил глаза:

– Ты это… Андрюх. Прости, если что…

– Ты-то при чем? – улыбнулся я дежурному КПЗ. – Твое дело маленькое – за порядком следить и меня сторожить. Не ты меня сюда запихал, а мой любимый начальник.

– Все равно на душе паскудно… – вздохнул молодой сержант. – Мы же с тобой вместе в милицию пришли. Ты вольнонаемным, а я в ППС тогда.

– Все нормально, прорвемся, – честно говоря, я не помнил имени сержанта, с которым просто до этого виделись изредка в коридоре и здоровались. А он меня хорошо запомнил. Особенно после дела о новоульяновском душителе.

– Почему тебя сюда определили? – недоумевал дежурный. – К уголовникам. Ты же действующий сотрудник, тебе отдельная камера положена. Ну или хотя бы не с урками.

– Наверное, Сафонов постарался. Любит он меня, как бык красную тряпку. Как узнал, что меня задержали, небось, ручонки потирает и голову ломает, как жизнь мне усложнить. Скотина…

– Ну, ты, если что, стучи… В дверь. Я рядом побуду пока.

– Да не заморачивайся. Разберемся.

Дверь, небрежно слепленная из толстых листов железа, недовольно скрипнула и распахнулась. Я вошел в камеру. Бух! Стальное полотно за мной захлопнулось, накрепко заперев в тесном помещении с двухъярусными шконками (всего 4 шт) вдоль стен, парашей в углу и металлическим столом, приваренным к полу. Воняло потом, нечистотами и вообще – подвалом.

– Вечер в хату, граждане заключенные, – я оглядел присутствующих.

На нижних ярусах сидело трое. Из одежды лишь полинявшие трико и майки-алкоголички, которые открывали синеву татуированных плеч и груди. Традиционные купола, голые бабы, какие-то змеи и прочие зверушки.

– О, а ты чьих, парнишка, будешь? – расплылся в неполнозубой улыбке самый “синюшный”. Морда лысая и наглая, как у Нагиева, который пока что, наверное, на уроках сидит мается.

Проверяют меня, гады. Главное сейчас – правильно поставить себя, иначе заклюют. Это решающий момент, после которого окошко захлопнется – от параши не выберешься. Так что ответил я твердо, но без вызова:

– Можешь называть меня Андрей Григорьевич, если коротко, то Григорич.