– Черныша… Черныша убьют…

    Апоница помрачнел, сказал зло:

    – С сегодняшнего дня всякого, кто даст имена детенышам до последней выбраковки, – выгоню! И назад не приму. Путь Куявии – уменьшать страдания человеческие.

    * * *

    Закат на редкость долгий, а облака громадились в несколько этажей, снежно-белые вверху и раскаленно-красные снизу, даже видно, как пылает днище, рассыпаясь на пурпурные угли. Ночь не приходила и не приходила, он измаялся, истомился, наконец пурпур на небе сменился багровостью, а та уступила темной синеве, на смену которой наконец-то пришла звездная чернота горной ночи.

    Он прокрался из дома, дядя уже заснул, как и его жена с детьми, воздух снаружи показался даже теплым, хотя на самом деле не успел остыть после теплого июньского дня. На улице тихо, от корчмы доносятся шум, песни и треск табуреток.

    У котлована горят два смоляных факела, а над местом, где раньше спускали лестницу, а теперь – корзину, настоящий фонарь с двойными стенками из бычьего пузыря. Корзины нет, он пометался вдоль котлована, пока не наткнулся на запертый сарай. Замок огромный, а ключ, как он помнит, только у Апоницы.

    Сердце застыло, похоже, Апоница что-то чует, никогда раньше не запирал корзину. Никто в здравом уме не полезет ночью в котлован к драконихе с ее выводком, а если и полезет, то таких не жаль, среди людей тоже нужна чистка от больных, слабых и дураков.

    Он уже отчаялся, когда вспомнил о мастерской Якуна, у того всегда на стенах мотки веревки. Волосы встали дыбом от одной только мысли, что украдет, нарушит, по всему телу пробежала волна страха. Поколебался, однако ноги уже несли к мастерской, дрожащие пальцы тихохонько взялись за дверную ручку.

    Отворилось без скрипа, через окошко падал слабый лунный луч, но и без него Иггельд отыскал бы веревки, их здесь множество: толстых, тонких, гладких, как будто смазанных жиром, и мохнатых, будто со вставшей дыбом шерстью.

    Вскоре, закрепив веревку за столб у заборчика, спускался по темной стене в еще большую темноту. Сильный запах могучих зверей достиг ноздрей внезапно, Иггельд успел удивиться, почему же раньше не обращал внимания, потом подумал, что днем и так много впечатлении, а сейчас в полнейшей темноте только и надежда на запахи…

    Ступни наконец коснулись твердого. Иггельд постоял, прислушиваясь, но лунный свет не доставал до дна котлована, тот казался перерезанным наискось пополам: верхняя часть залита слабым призрачным светом, извиваются струйками воздушные потоки, поднимаются, а здесь придется идти на ощупь…

    Впереди послышался грозный всхрап. Иггельд остановился, прошептал:

    – Это я, Иггельд!.. Не раздави меня нечаянно.

    Дальше продвигался, стараясь не поднимать ноги высоко, чтобы не опустить на спину или голову нечаянно отползшего дракончика. Запах становился сильнее, в лицо пахнуло жарким и влажным теплом, он догадался, что стоит перед пастью драконихи. В темноте вспыхнули, казалось, два светильника, желтые, приглушенные, Иггельд застыл: никогда раньше не видел, что у драконихи глаза светятся.

    – Это я, – повторил он с трудом. Плечи затряслись, он повторил: – Это я… Дай мне Чернышика… я просто поиграю с ним. Дай, я ему не сделаю больно… Я сберегу, я его люблю… Ему со мной будет хорошо…

    Наклонившись, он щупал спинки, тельца, и одно извернулось под его пальцами, руку пригнуло к земле, и по ней поползло, вгоняя острые коготки в старенькую одежду из невыделанной кожи, тяжеленькое существо.