Все болело. Ободранная о гравий нога выглядела ужасно — струпья сойдут лишь через много дней. В детстве, когда я падала, дед спешил заклеить ранку пластырем и поцеловать, чтобы быстрее зажило.

Я уронила голову на бархатную спинку, вдыхая запах Грея и едва сдерживаясь. Папа оставил магазин таким же, как он был, — пыльным и беспорядочным, святыней управленческой политики Грея («Я хранитель книг, а не счетовод!»). Гигантское кресло деда, в котором я совсем крошечная, стол, за которым он иногда писал свои дневники, дурацкие сломанные часы со своим «тик-так… тики-так… тики-тики-так». Навернулись слезы, и я уже ничего не видела. Покрытый пятнами бархат расплылся, как на экране ненастроенного телевизора, в бесцветную рябь — такую же я видела на улице перед тем, как грохнуться с велосипеда.

Тик-так.

Так-так.

*  *  *

— Только сделай покрасивее, — попросила я. Мы сидели на яблоне среди скользкой мокрой листвы. Попа замерзла, но Грей говорит, негоже отрываться от земли. — Никто не догадается, что это мы.

Сегодня десятый день рождения Неда, но он не пригласил ни меня, ни Томаса. Грей возразил, что мы почетные гости, а Нед нарвется, но я решила все равно украсть торт, а Томас предложил раскрасить лица, как делают бандиты.

— Знамо дело, — вытаращил глаза Томас. — Я еще тебе усы нарисую.

— Давай, — согласилась я. Мы с ним как-то никогда не спорили. Стало щекотно, когда он начал рисовать. — Значит, по сигналу: когда Грей закричит: «Проблема в квадрате…»

— Вбегаем мы, — закончил за меня Томас. — Го, открой глаза.

Когда я открыла глаза, Томас смеялся, держа в руке несмываемый маркер…

*  *  *

— …что случилось? Готти! Готти, открой глаза!

Папин голос прорезал темноту. Веки оказались неподъемно тяжелыми, будто приржавели. Я, должно быть, заснула и увидела сон о нас с Томасом, но в другой день, не в тот, когда он уехал…

Когда я открыла глаза, сон поблек и исчез. Я моргнула. Передо мной стоял папа.

— Я заснула. Уй-я… и с велосипеда навернулась, — сказала я в бархатное «ухо» кресла, показав свой бок.

Папа шумно втянул носом воздух — слишком шумно для оцарапанной ноги. Он не переносит вида крови и вздрагивает, стоит нам с Недом порезаться бумагой. Как он пережил мамину смерть, если там была кровь? Он тоже исчезал в тоннелях времени, ища ее?

Додумать я не успела: мысли разлетались, как осенние листья.

— Это тфой велосипед у входа? — спросил папа. Мой велик розовый, с корзиной и трещоткой на спицах, которая нашлась в коробке с хлопьями. Не знаю, кому еще можно приписать такое сокровище.

Я кое-как села прямее, передернувшись от ожидания ватных тампонов и щипания перекиси водорода. Тактильная память детских порезов и царапин разбудила меня настолько, что я улыбнулась папе, убеждая, что со мной все в порядке.

— Хорошо, — улыбнулся он. — Машина на берегу, я сейчас за ней схожу, жди здесь.

— Ладно.

— Побудь с ней, — услышала я, когда папа отвернулся, и потихоньку закрыла глаза, зарывшись в бархатную спинку. Это Млечный Путь. С кем еще с ней, сонно подумала я. Она — это я.

Удаляющиеся шаги, звук захлопнувшейся двери. Папа ушел. А может, и нет: он рядом, держит меня за руку. Зачем он по ней похлопывает?

— Перестань. — Я попыталась отнять руку. Теплые пальцы переплелись с моими и сжались, отчего я проснулась. — Папа, хватит!

— Го, — непонятно откуда раздался мальчишечий голос.