– Ну, не нрава ли ж я была, сказав, что азиатские, понятия у вас господствуют? Если вы называете поэта г. Семенова передовым человеком, то что ж другие-то? По-вашему, стало быть, уж и это много, что он после всего, что сделала и вытерпела для него любимая женщина, решился простить ее? Может быть, у вас нашлись бы такие, которые бы и этого не сделали? Да, судя по роману и по вашим словам, можно думать, что действительно так. Ведь родители Евгения требовали же, чтоб их сын бросил Инесу, хотя она и прекрасная женщина… Какой резон, какое право имели они для такого требования? Они говорили, что такая женщина скоро утешится с другим, а Евгений уверял, что нет, но все были согласны, что если утешится, то будет недостойной и преступной женщиной… О, какая мораль, какой нравственный кодекс!.. Да понимаете ли вы, сколько дикости самой свирепой заключается в таких рассуждениях?.. Ведь это турецкие паши – ваши благовоспитанные люди – «передовые», как вы говорите!.. Мало того, что они требуют любви и верности в настоящем, сами позволяя себе всевозможные уклонения, вроде женитьбы вашего поэта, – нет, они простирают свои посягательства и на прошедшее и на будущее любимой женщины, – все-таки не принимая за то никаких обязательств на себя… Нет, это хуже, чем турки… Турок покупает женщину как вещь и имеет логичность – продолжать смотреть на нее как на вещь. Если продавец надул его и продал вещь не в том виде, как говорил, – турок не вымещает этого на самой вещи, а винит продавца; если женщина надоела ему, он ее бросает или перепродает; но ее уж по крайней мере и не считает преступницей за то, что она будет принадлежать другому… У вас турецкие понятия, как я вижу, вполне сохранились: вы смотрите на женщину как на вещь, которая должна принадлежать мужчине; вы находите, что мужчина есть властелин, имеющий полное право для своей забавы купить, похитить, обольстить и потом бросить женщину… Это все у вас называется «шалостями», немножко побольше сбивания цветных головок тросточкою в саду, немножко поменьше разорения птичьих гнезд… Ну что же – если женщины позволяют до сих пор так поступать с собой, так и пользуйтесь их слабостью; на то вы турки, на то вы азиаты… Но зачем же вы к этому примешиваете какие-то высшие требования? Как вы можете быть столько нелепы, чтобы считать, например, для женщины обязательною любовь к вам, после того как вы ее бросите? Да если б Евгений ваш был человек сколько-нибудь развитой и порядочный, он бы сказал своим родителям, и себе самому прежде всего: конечно; если я Инесу брошу, то она должна утешиться с кем-нибудь другим; глупо и смешно было бы требовать, чтобы она вечно обо мне плакала, и если б это случилось, то не имело бы даже особенной заслуги, а только показало бы некоторую особенность ее характера. Но из того, что она утешится, вовсе не следует, что ее чувства не истинны и не прочны, что ими можно играть по моей прихоти». Зеркала, вазы, статуэтки и другие вещи, украшающие наши комнаты, конечно, разлетятся вдребезги, если в них пускать каменьями; но кто же в этом виноват? Зеркало сделано, чтобы смотреться в него, а не затем, чтоб в него камни бросать. Так и женщина и любовь, – они ведь существуют вовсе не затем, чтоб вы производили над ними свои свирепые опыты… Если мужчина для испытания верности своей возлюбленной станет ее бить, морить голодом, ухаживать за другой, а к ней подпустит одного из своих друзей – богача и красавца, умного и ловкого ловеласа, и будет потом в претензии, что она ему изменила, – я назову такого мужчину сумасшедшим… Нет, мало того, в цивилизованном народе и сумасшествия такого не может быть, – надо прибавить, что это сумасшедший из варваров, из диких… Чтобы удостовериться в достоинстве своих часов, он их хлоп изо всей силы об камень, и уверяет, что они никуда не годятся, потому что скомкались и разбились от удара… И как же это вы до сих пор еще не понимаете и не знаете, что любовь, как дружба, как жалованье, как слава, как все на свете, должна быть заслуживаема и поддерживаема.