– Это что, сын твоей кузины?

– Конечно, конечно, Лючии.

– Я ее помню. Интересная была женщина.

– Да, была… Но видишь, как все получилось?

И Лючию, и двух ее сыновей, и мужа, которого я не любил, – в общем, всю семью перестреляли, мерзавцы.

Один Мигель остался в живых, и то чудом.

– Знаю, знаю. Помню, как ты тогда был напуган, Антонио.

– Да что я? Все наши были напуганы. Я думал, что нашей семье войну объявили, а оказалось куда проще.

Сумасшедший маньяк, таких дел натворил.

– Да, я помню.

– Послушай меня, Андреа, – немного захмелев от шампанского, проговорил Антонио Эскуразо и подвинулся к своему приятелю.

– Я слушаю, Тони.

– Знаешь, Андреа, совсем мне не нравится этот русский, я не пойму, что у него на уме.

– Как это? Только что ты говорил…

– Мало ли что я говорил? А вот сейчас чувствую.

Меня еще мать всегда наставляла: Тони, слушай, что подсказывает тебе сердце.

– И что оно тебе подсказывает?

– А подсказывает оно мне, Андреа, что этого русского надо убрать.

– Как это убрать? А документация?

– Его надо будет убрать после того, как он отдаст дискету.

– Кому поручим?

– Скажи Карлуччи.

– Может не справиться. В последнее время он какой-то странный, вечно чем-то недоволен.

– Скажи, что я ему хорошо заплачу. И пусть он займется этим вместе с Гансом – так надежнее.

– Хорошо, Тони, скажу.

– И чем быстрее они это сделают, тем лучше. Думаю, этот русский не настолько глуп, чтобы продать документацию только нам. Он ее может всучить и колумбийцам, и мексиканцам, и китайцам. Так что лучше от него, Андреа, избавиться.

– А ты соображаешь, хватка у тебя железная, – А где бы я уже был, Андрея, не будь у меня этой хватки?!

– Это точно.

Савельев стоял под тугими, бодрящими струями душа.

В его сердце едва ли не с рождения была странная классовая ненависть ко всевозможным капиталистам и буржуям. И хотя он сам уже стал абсолютно таким же, только, может быть, еще более жестким и ненасытным, это чувство сейчас переполняло его душу.

Даже в этой он был настоящим русским.

Он был внимателен и осторожен, выходил из дому один раз в день, вечером, и то лишь для того, чтобы незаметно пройтись по улицам, подышать свежим воздухом. Воротник его меховой куртки был поднят, лыжная вязаная шапочка надвинута на глаза. Пистолет он засунул за брючный ремень.

Глеб шел держа руки в карманах, глядел себе под ноги.

Во дворе дома было темно. Глеб поднял голову и взглянул на неосвещенные окна своей квартиры, вернее, не своей, а квартиры Геннадия Поливанова.

«Сколько мне еще здесь прятаться?» – в который раз задал себе вопрос Сиверов.

– Добрый вечер, – послышался знакомый голос.

Глеб вздрогнул. Прямо перед ним, на лавочке, засыпанной снегом, сидел пожилой мужчина в меховой шапке. Воротник его пальто был поднят, на коленях мужчина держал старомодный кожаный портфель с блестящими застежками.

Глеб остановился, словно наткнувшись на невидимую преграду.

– Добрый вечер, – негромко повторил мужчина усталым голосом.

– Генерал? – прошептал Глеб.

– Да-да, это я.

– Как вы меня нашли?

– Адрес оставил Станислав Петрович.