— Может быть, мы отклонились от маршрута? — спрашивает Кекушев.

— Ты же видел Яхромский мост через канал, — говорю а, — а вот уже Учинское водохранилище. Так ведь?

Мятлицкий кивает, но в глазах его растерянность и удивление.

— Вот сволочи, прорвались куда! Но почему мост–то пел? Если наши отступили за канал, они бы его подорвали? — возмущался Сергей Наместников.

— Всякое бывает, Сергей. Война! Но судя по пальбе, вроде наши артподготовку ведут. Давай теперь подворачивай, — даю я команду Мятлицкому, — Вон шпиль Речного вокзала! Видишь?

На сером облачном небе отчетливо вырисовывался стройный шпиль Речного вокзала, а линии камуфляжа только ярче выделяли его среди построек порта и занесенного снегом Химкинского водохранилища.

Не делая круга, мы с ходу приземлились между двумя рядами Пе‑2, стоящих вдоль узкой бетонной полосы.

— Что с Яхромой? — был наш первый вопрос к подъехавшему на «газике» коменданту аэродрома.

— Немцы форсировали канал, полки Второй ударной армии ведут с ними бой.

— Лихо! Значит, мы на бреющем полете прочесали над полем сражения! — присвистнул Николай Кекушев.

Комендант с недоверием посмотрел на нас и, помолчав, сказал:

— А как же вы проскочили? Просто невероятно!

— Вот так и проскочили. Видно, по той самой русской пословице, в которой говорится о везении некоторым интеллектуалам, — нервно смеясь, ответил Мятлицкий.

Распрощавшись с пассажирами, которые так ничего и не поняли, мы остались на аэродроме, где в комендатуре нас засадили составлять донесение о сражении у Яхромского моста. Как потом выяснилось, тот день был началом большого наступления. Армия генерал–лейтенанта Кузнецова, прорвав оборону, вышвырнула противника далеко за канал.

После победы, часто пролетая на Север через Яхрому, мы всегда покачиваем крыльями, отдавая дань глубокой признательности советским воинам, павшим при форсировании канала. На его высоком правом берегу высится бронзовая фигура советского солдата с поднятым автомагом, в развевающейся на ветру плащ–палатке. И эта бронзовая скульптура для нас не только памятник живых тем, кто навсегда остался в этой земле, но и подлинный ориентир нашей жизни.

На следующее утро, не переночевав даже дома, не успев заглянуть в глаза близким, мы вновь неслись над верхушками леса, держа курс на Куйбышев. На душе было тоскливо и одиноко, но каждый из нас старательно прятал эти расслабляющие чувства и злился на самого себя за неумение подавить их. Да, мы хотели воевать! Драться с врагом, видя его в лицо, чувствуя его дыхание! Желание это было сильнее всех других чувств… Но быть рядом с домом и не заглянуть даже на минутку — перенести это было нелегко.

— А знаешь, — прерывает мои мысли Коля Кекушев, — у нас еще остается один шанс попасть на фронт. Я молча смотрю на него и жду, что он скажет.

— В один из полетов за линию фронта нас могут подбить, найдем партизан и вместе с ними будем чесать фрицев. Что, неплохая идея!

— Ты извини, — отвечаю я, — но идея совсем мальчишеская. Если драться, то во всеоружии своих возможностей. А ты кто? Летчик! И мы должны воевать, как летчики. Только в этом случае мы будем полезны фронту!

— Ну, тогда вози тюки и не кашляй! Летчики! Извозчики! Это справедливее для наших занятий! Не все ли равно, кем воевать! — с обидой говорит Кекушев и отворачивается.

— Коля, а сколько ресурсов осталось у наших моторов? — спрашиваю его.

— Двести пять часов до первой переборки, — сухо отвечает бортмеханик.