|
Но так как воспитание приобретается лишь в частной жизни, я склонен полагать, что ни один солдат не может позаимствовать лоску из разговоров со своим капралом или сержантом и что, соответственно, нрав Вознагражденной Верности вряд ли смягчился или улучшился в обществе конюхов его светлости, которые обычно угощают доверенных их попечению животных пинками, ударами и непристойной бранью, вместо того чтобы ласкать и холить их. Вследствие этого добродушные от природы четвероногие нередко становятся человеконенавистниками и до конца жизни обнаруживают несравненно более сильное желание лягать и кусать своего хозяина, нежели любить и почитать его.
– Мудрость глаголет вашими устами, – сказал Монтроз. – Если бы при эбердинском училище была учреждена академия для воспитания лошадей, никому, кроме сэра Дальгетти, не следовало бы доверять там кафедры. – Тем более, – шепнул Ментейт на ухо Монтрозу, – что, будучи ослом, он приходился бы несколько сродни своим студентам. – А теперь, с разрешения вашей светлости, – сказал новоиспеченный рыцарь, – я пойду отдать последний долг моему старому собрату по оружию. – Уж не для того ли, чтобы совершить обряд погребения? – спросил маркиз, не зная, как далеко может завести сэра Дугалда привязанность к своему коню. – Подумайте, ведь даже наших храбрых солдат придется хоронить наспех. – Да простит меня ваша светлость, – отвечал Дальгетти, – но мои намерения далеко не столь возвышенны. Я просто спешу поделить наследство моего бедного Густава с птицами небесными, предоставив им мясо и взяв себе шкуру. Из нее, в знак памяти о любимом друге, я намерен сшить себе куртку и штаны по татарскому образцу, чтобы носить их под доспехами, ибо мое платье находится сейчас в плачевном состоянии. Увы, мой бедный Густав! Как жаль, что ты еще лишний часок не прожил на свете и не удостоился чести носить на своей спине благородного рыцаря! . Дальгетти хотел было удалиться, но Монтроз окликнул его. – Сэр Дугалд, вряд ли кто‑либо опередит вас в осуществлении ваших добрых намерений по отношению к вашему старому другу и соратнику, – сказал Монтроз, – а потому прошу вас вместе с моими ближайшими друзьями отведать запасов Аргайла, которые в изобилии нашлись в его замке. – С величайшей охотой, ваша светлость, – отвечал Дугалд, – ибо ни обед, ни обедня никогда не мешают делу. Кстати, мне нечего опасаться, что волки и орлы примутся нынешней ночью за моего Густава, ибо у них есть чем поживиться и помимо него. Но, – добавил он, – поскольку я буду находиться в обществе двух почтенных английских рыцарей и других особ рыцарского звания из свиты вашей светлости, я очень просил бы вас осведомить их о том, что отныне и впредь я имею право первенства перед всеми, ибо я был посвящен в рыцари на поле сражения. «Черт бы его побрал! – проворчал про себя Монтроз. – Только я успел потушить огонь, как он снова раздувает его…» По этому вопросу, сэр Дугалд, – продолжал он вслух, обращаясь к Дальгетти, – я считаю себя обязанным осведомиться о мнении его величества; а в моем стане все должны быть равны, как рыцари Круглого Стола, и занимать места за трапезой по солдатской поговорке: кто первый сел, тот первый съел. – Так уж я позабочусь о том, чтобы сегодня сэр Дугалд не занял первого места, – тихо сказал Ментейт маркизу. – Сэр Дугалд, – добавил он, повышая голос, – вы говорите, что ваше платье поизносилось; не наведаться ли вам в обоз неприятеля, вон туда, где стоит часовой? Я видел, как оттуда тащили прекрасную пару из буйволовой кожи, расшитую спереди шелками и серебром. – Voto a Dios! – как говорят испанцы, – воскликнул майор. |
