– Voto a Dios! – как говорят испанцы, – воскликнул майор. – Пожалуй, еще какой‑нибудь нищий юнец воспользуется этим добром, пока я тут попусту болтаю!

Надежда поживиться богатой добычей сразу вышибла из головы рыцаря всякую мысль о Густаве и о предстоящем пиршестве, и, пришпорив Вознагражденную Верность, Дальгетти поскакал по полю сражения.

– Скачет, собака, не разбирая дороги! – заметил Ментейт. – Наступает на лица и топчет тела людей, которые были куда лучше его. Столь же падок до чужого добра, как ястреб до мертвечины. И такого человека называют воином! А вы, милорд, нашли его достойным славного рыцарского звания, – если таковым его еще можно считать в наше время, – из рыцарской цепи вы сделали собачий ошейник.

– А что мне было делать? – возразил Монтроз. – У меня не было под рукой полуобглоданной кости, чтобы бросить ему, а задобрить его было необходимо: я не могу травить зверя один, а у этого пса есть свои достоинства.

– Если природа и наделила его таковыми, – заметил Ментейт, – то образ жизни совершенно извратил их, оставив ему одно чрезмерное себялюбие. Верно, что он щепетилен в вопросах чести и отважен в бою, но только потому, что без этих качеств он не мог бы продвигаться по службе. Даже его доброжелательство – и то не бескорыстно: он готов защищать своего товарища, пока тот держится на ногах; но если он упадет, сэр Дугалд не остановится перед тем, чтобы воспользоваться его кошельком так же как он спешит превратить шкуру Густава в кожаную куртку.

– Все это, может быть, и так, – отвечал Монтроз, – но зато весьма удобно командовать солдатом, чьи побуждения и душевные порывы могут быть вычислены с математической точностью. Такой тонкий ум, как ваш, друг мой, способный воспринимать множество впечатлений, столь же недоступных пониманию этого человека, сколь непроницаем для пуль его панцирь, – вот что требует чуткого внимания того, кто дает вам совет.

Внезапно переменив тон, Монтроз спросил Ментейта, когда он в последний раз виделся с Эннот Лайл?

Молодой граф ответил, густо покраснев:

– Я не видел ее со вчерашнего вечера. Впрочем… – добавил он с запинкой, – сегодня мельком, примерно за полчаса до начала боя.

– Любезный Ментейт, – начал Монтроз очень мягко, – если бы вы были одним из ветреных кавалеров, щеголяющих при дворе, которые в своем роде такие же себялюбцы, как наш милейший Дальгетти, разве я стал бы докучать вам расспросами об этой маленькой любовной интрижке? Над ней можно бы только весело посмеяться. Но здесь мы в волшебной стране, где сети, крепкие как сталь, сплетаются из женских кос, и вы как раз тот самый сказочный рыцарь, которого легко ими опутать. Эта бедная девушка прелестна и обладает талантами, способными пленить вашу романтическую натуру. Я не допускаю мысли, чтобы вы хотели обидеть ее, но ведь вы не можете жениться на ней?

– Милорд, – отвечал Ментейт, – вы уже не в первый раз повторяете эту шутку, – ибо так я понимаю ваши слова, – но вы заходите слишком далеко! Эннот Лайл – девушка неизвестного происхождения, пленница, вероятно дочь какого‑нибудь разбойника, и живет из милости в доме Мак‑Олеев…

– Не сердитесь на меня, Ментейт, – сказал Монтроз, прерывая его, – вы, кажется, любите классиков, хотя и не получили образования в эбердинском училище, и, вероятно, помните, сколько благородных сердец было покорено пленными красавицами?

Movit Ajacem, Telamone natum, Forma captivae dominum Tecmessae.

Одним словом, я очень обеспокоен всем этим. Быть может, я не стал бы тратить время на то, чтобы досаждать вам своими наставлениями, – продолжал он, нахмурившись, – если бы дело касалось только вас и Эннот Лайл; но у вас есть опасный соперник в лице Аллана Мак‑Олея.