– Не принести ли мне арфу? – спросила она робким голосом. – Не.., не.., надвигается ли мрак на твою душу?

Вместо ответа он подвел ее к окну, откуда открывался вид на поле битвы. Оно было сплошь усеяно трупами и ранеными, мародеры торопливо срывали одежду с этих жертв войны и феодальных распрей с таким хладнокровием, как будто они были существа другой породы и их самих завтра же, быть может, не ожидала та же участь.

– Нравится тебе это зрелище? – спросил Мак‑Олей.

– Оно отвратительно! – воскликнула Эннот, закрывая лицо руками. – Как мог ты заставить меня смотреть на все это?

– Ты должна привыкнуть к этому, – отвечал он, – если ты намерена оставаться с этим обреченным войском… Скоро, скоро будешь ты искать на таком же поле тело моего брата.., и Ментейта.., и мое собственное… Впрочем, это тебе будет безразлично.., ведь ты не любишь меня.

– Сегодня ты впервые упрекнул меня в бессердечии, – сквозь слезы сказала Эннот. – Ведь ты мой брат.., мой избавитель.., мой защитник.., как же я могу не любить тебя? Но я вижу, что мрак надвигается на твою душу, позволь мне принести арфу.

– Постой! – сказал Аллан, все еще не выпуская ее руки. – Откуда бы ни являлись мои видения – с неба, или из ада, или из царства бесплотных духов, или же, как думают саксы, это только обман разгоряченного воображения, – сейчас я не в их власти. Я говорю языком естественного, зримого мира… Ты любишь не меня, Эннот! Ты любишь Ментейта… И ты любима им… А Аллан для тебя не более, нежели любой из мертвецов, распростертых на этом вересковом поле.

Едва ли эти странные речи открыли что‑нибудь новое той, к кому они были обращены. Нет женщины, которая при подобных обстоятельствах не сумела бы давным‑давно угадать, какие чувства к ней питают. Но когда Аллан столь внезапно сорвал покров со своей тайны, как ни был он тонок, Эннот поняла, чего можно ожидать от его неистовой натуры, и сделала попытку опровергнуть возведенное на нее обвинение:

– Ты роняешь свое достоинство и честь, оскорбляя столь беззащитное существо, которое к тому же волею судьбы всецело в твоей власти. Ты знаешь, кто я и что я, и знаешь, что ни от Ментейта, ни от тебя я не имею права выслушивать иных слов, кроме дружеских. Ты знаешь, какому злосчастному роду я, должно быть, обязана своим появлением на свет.

– Не верю я этому! – пылко воскликнул Аллан. – Никогда еще кристальная струя не била из грязного источника.

– Но если в этом есть хоть малейшее сомнение, – возразила Эннот, – ты не должен так говорить со мной.

– Знаю, – промолвил Мак‑Олей, – это ставит преграду между нами… Но я знаю также, что эта преграда не столь безнадежно отделяет тебя от Ментейта… Послушай меня, любимая! Покинем зрелище этих страданий и смерти, поедем со мной в Кинтейл. Я поселю тебя в доме благородной леди Сифорт или же тебя доставят под надежной охраной в Айколмкил, в святую обитель, где женщины, по обычаю наших предков, заняты служением богу.

– Ты сам не знаешь, что говоришь, – возразила Эннот. – Пуститься в такой дальний путь вдвоем с тобой, под твоей охраной, – это значило бы забыть о том, что приличествует молодой девушке. Я останусь здесь, Аллан, здесь, под защитой благородного Монтроза. А когда его войска дойдут до предгорья, я найду способ освободить тебя от присутствия той, которая по неведомой ей причине лишилась твоего расположения.

Аллан продолжал молча стоять перед ней, словно не зная, уступить ли чувству сострадания или дать волю гневу, который вызывало в нем ее упорство.

– Эннот, – сказал он наконец, – ты хорошо знаешь, как мало истины в твоих словах о моих чувствах к тебе.