А в самом центре, уложив загипсованную ногу на фанерный ящик, скрестив на груди руки, сидит третий. Хрипеть больше не в силах, поэтому только глупо улыбаюсь. Это Садовник, практически родной человек. Лица, как обычно, не видно, но ромашками весь пол закидан. Не обознаться. Через силу киваю. Здороваюсь.

– Вот где свиделись, лейтенант. – Садовник сбрасывает с ящика загипсованную ногу и, морщась, склоняется к пляшущим язычкам свечей. Замирает на секунду:

– Свет… – Садовник как бы смотрит на свечу и как бы морщится от нестерпимого света, который не в силах осветить его вечно скрытое лицо. – Свет озарил мою больную душу, – странно так говорит Садовник. От холодного голоса хочется поскорее отлепиться от кровати и сбежать куда‑нибудь подальше. – Ты, лейтенант, не дергайся, твой покой пока я не нарушу. – Неожиданно с губ Садовника срывается стон и, кажется, камнем падает на заваленный лепестками пол. – Помнишь, лейтенант, цыганка дерзкая в подземном переходе нагадала тебе неприятности? А как все красиво начиналось? Правильно мудрецы говорят: красота и знание уничтожат мир.

Садовник явно не в себе. Переходит на французский. Лялякает долго, но красиво. Монокль подозрительно внимателен, торопливо записывает за Садовником слова. Хочется пристрелить их немедленно, но, как назло, Баобабова далеко, а у меня руки скованы. Да и пистолета, как всегда, нет. Психов, особенно буйно опасных, по моему мнению, пристреливать необходимо на месте лечения. Иначе может такое начаться…

Словно в подтверждение моих мыслей, Садовник вскакивает, щелкает пальцами, отбивая такт, шепчет: – “Один, два… Один, два, три, четыре…” – и начинает прыгать по подвальному помещению с трубами, с которых сочится горячая и холодная вода, изображая Майкла Джексона. Даже за причинные места хватается.

– Думаешь, совсем старик из ума выжил? – слегка запыхавшись, Садовник подплывает ко мне лунной походкой.

– Ничего я не думаю, – говорю, собрав остатки сил.

– А должен думать, лейтенант! – Садовник, слава богу, успокаивается, хватает меня за руку, сжимает со всей силой. – Что ж ты не спрашиваешь, что мы здесь, в сырых подвалах, делаем?

На предположения нет ни сил, ни желания. Да и место у меня неподходящее для высказывания версий. Раз сидят в подвале, значит, так и надо. Вот только зачем меня привязывать?

Садовник, сказав три раза “ха”, с трудом балансируя на здоровой ноге, рвет в клочья сразу две ромашки.

– Это… – прислушивается к моему сухому дыханию, – дайте лейтенанту попить, да и к делу приступать пора. Если мы на каждого молодого человека столько времени тратить станем… эх!

Пока Садовник, роняя по пути обезглавленные цветочки, ковыляет к ящикам, расторопный Монокль нацеживает из горячей трубы в кружку кипяток, чуть подумав, бросает в емкость кусок рафинада. После чего предлагает мне с уверениями, что это пойло из центрального отопления должно поднять ослабленные старшелейтенантские силы. Поскольку я вроде бы в гостях и не у кого‑нибудь, а у людей с непредсказуемым поведением, от угощения не отказываюсь. Лязгая зубами о края кружки, давясь, но не сдаваясь, захлебываюсь чаем.

– Приступим? – Садовник терпеливо ждет, пока я допью отвратительную гадость под названием “чай теплотрассный”.

– В чем дело? – Во рту вкус хлорки, ржавчины и перебродившего уксуса, что не мешает заявить о своих правах. – На каком основании вы меня к кровати прикованным держите? Это нарушение…

– Заткни его, – лениво бросает Садовник, укладывая загипсованную ногу на ящик.

Главный врач клиники молча выполняет приказ, запихивая в мой рот кусок пропахшей подвалом ваты.