— Водь, родной, только ведь я его не погубить, а спасти хочу, понимаешь? — прошептала, в голубые глаза заглядывая.

Голубые…

У водяного они как, по большей части зелёные, а как в море смотается да обратно — так вот такие, голубые становятся, как вода морская.

— Весь, — он пальцы мои сжал. — А помнишь, я тебе о чародейке рассказывал?

— Ну, рассказывал, — я руку отняла, обняла колени, угрюмо на водяного глядя.

— Об том, что дорога она мне была, рассказывал?

— Ну так, намекал, — мне этот разговор всё меньше нравился.

Водя кивнул, затем ко мне подался, близехонько, как в те прежние времена, когда приставал каждый раз, как шла в заводь мыться, да и сказал тихо очень:

— Она мне дорога была, Веся, а тебя я люблю.

И показалось мне, что вся избушка моя пошатнулась. И я пошатнулась. И земля под ногами. Всё пошатнулось, только Водя незыблемый был, сидел на краю постели моей, да смотрел прямо, так что и не отвертишься. А и надо ли?

Я взгляд отвела, сидела молча, на ладони свои побледневшие глядя.

— Я тебе душу открыл, Веся, отчего молчанием отвечаешь?

Что сказать ему?

— Водя, а ты ведь воду чувствуешь? — спросила, глаз не поднимая.

— Чувствую, знаешь ведь, Веся.

Кивнула я, с постели встала, и так как была, в сорочке ночной, лишь иллюзию на себя набросив, взяла Водю за руку и повела за собой.

На дворе вечерело, Савран с мужиками телегу разгружал, вскинулся было мне что-то сказать, но я головой отрицательно качнула и промолчал купец. А Водя за мной шёл, шёл как привязанный, словно в поводу вела.

Я и привела.

К могилке привела. Над могилкой креста не было — Кевин не хотел, только цветы цвели весенние, пусть и среди сосен тяжело цвести им, но цвели. Всегда цвели.

Остановилась я, при виде могилы саморучно выкопанной, сердце сжалось, и не отпуская руку водяного, я сказала:

— Вот коли воду чувствуешь, то и увидеть сможешь, сколько я здесь слёз пролила.

Мою ладонь Водя сжал, да с пониманием — он чувствовал.

А я прошептала едва слышно:

— Один раз в год сады цветут. Один раз в жизни цветет весна в сердце ведьмы. Моя уже отцвела…

И отпустив руку его, молча к избушке пошла. Каждый шаг тяжёлый такой, будто по колено в воде бреду, да ещё и против течения. Потом остановилась, привалилась плечом к березе, да и осталась стоять.

Водя тихо сзади подошёл.

Постоял, меня пальцем не касаясь, и спросил:

— Ты так любила?

— Больше жизни, — прошептала в ответ.

Но отболело то давно, даже слёз в глазах не осталось. Ничего не осталось, и говорить бы не о чем, да только:

— То, что я сбежать смогла, то, что жива осталась, это не по желанию моему произошло, Водя, это протест был. Мой протест. Второй раз в жизни против всего пошла, и не из страха смерти, врать не буду — из-за гордости. Во мне оказалось слишком много гордости, чтобы позволить Славастене сделать из меня ступеньку, что подстелет под ноги Тиромиру. Да только я не подстилка!

Помолчал водяной, да и молвил:

— Неужто лишь раз в жизни любить может?

Я кивнула.

— А после? — вопросил Водя.

— Ульгерду видел? — просто спросила я.

— Видел, — сокрушённым эхом отозвался водяной.

Да тут же уточнил:

— А остальные ведьмы что? Славастена?

— Весна, — тяжело говорить было.

Тяжело оглядываться на тех, кто старше, намного старше, но молод, душой, телом, сердцем.