Собственно, сам вечер не выделялся из других подобных вечеров, поэтому наш молодой человек, отметив про себя, кто и откуда пришел на сборище, перескочил мыслями прямо к окончанию банкета — окончание именно на этом месте, в общежитии, — ибо, как мы увидим далее и что было не совсем как всегда, компания перешла часов в одиннадцать вечера, когда магазины все в городе уже закрылись, в ресторан, что напротив Университета легко покачивался на волнах. В этом ресторане все продолжилось, да так, что уже примерно через час дело приняло совершенно серьезный оборот, и вот именно с этого момента память Пирошникова начала как бы заикаться, четко и по многу раз восстанавливая одни эпизоды и, напротив, совсем глотая другие.
Тут мы вынуждены прервать повествование о вчерашнем вечере, чтобы снова вернуться к Пирошникову на эту подозрительно длинную и темную лестницу и отметить первый странный факт, встреченный им при спуске. Пройдя несколько лестничных маршей, Пирошников опять увидел кошку, точь-в-точь похожую на первую, мало того — перед этой новой кошкой стояла точь-в-точь та же крышечка, правда, на этот раз без молока, что было ясно видно в таком же рассеянном и сером свете, упавшем из подобного окна. Странное совпадение!
Если бы мысли Пирошникова не подошли именно сейчас к тому главному во всей вчерашней истории, которое окрасило сегодняшнее утро в столь приятный цвет, он скорее всего обратил бы свое внимание и на этот факт, и на то, что кошка была не просто похожа на ту, встреченную ранее, нет! — она была похожа как две капли воды, страшно сказать — это была та же самая кошка! Молодой человек мог бы наклониться и поднять крышечку, а она привела бы его к этой мысли, потому что на крышечке еще сохранились капли молока, судя по всему, только что выпитого кошкой.
Но молодой человек отметил кошку как бы про себя, и хотя что-то подобное недоумению и даже испугу шевельнулось в его душе, мыслями он был там, на мосту, на деревянном мосту, ведущем к Петропавловке, куда он попал после ресторана, — и он был там не один.
Последняя яркая картина, увиденная им как бы со стороны, после чего все терялось и переходило в область догадок и предположений, была такова: он стоит на мосту в распахнутом пальто, шарф длинным концом свисает из кармана; кажется, он без шапки (однако куда делась шапка?) и смотрит в темную воду, где отражается луна. А рядом с ним в двух шагах, перегнувшись через те же перила, смотрит на луну женщина в белой шапочке. Снова обидный провал! Пирошников помнил эту шапочку, пожалуй, лучше всего — такая она была мягкая и пушистая; хотелось даже потрогать ее руками, погладить ее — но лица, лица женщины Пирошников не помнил напрочь. Только длинные волосы из-под шапочки, спадавшие на неопределенного цвета шубку и загнутые у концов.
Но сейчас важно было вспомнить, что она говорила, и что говорил он, и как вообще завязалась эта беседа (а он точно помнил, что беседа была), хотя вид Пирошникова и время были не самыми подходящими для нее.
Ах, этот вид! Конечно же, Пирошников был пьян, и сильно, но не это смущало его, когда он вспомнил о своем виде; совсем не то, что пальто было расстегнуто и шарф не был на положенном месте, а торчал из кармана. Всякий раз, знакомясь с женщинами, Пирошников не мог себе простить затрапезности и, если хотите, дешевости своего костюма, к которым достаточно добавлялось неряшливости и, что хуже всего, — следов давнего блеска.
Например, его ботинки, хотя и были выпуска какой-то иностранной фирмы, имели весьма потертый и грязный вид, чему, конечно, способствовала слякотная погода, а самое неприятное было то, что Пирошников явственно ощущал дырку в носке на месте большого пальца — дырку, которую никто видеть не мог, но которая постоянно портила ему настроение и, казалось, заявляла о себе на весь свет. Пальто Пирошникова тоже, будучи модного покроя и не без шика, потерлось на обшлагах и у карманов, а пуговичные петли разболтались и разлезлись до ужаса, так что любое неосторожное движение легко могло распахнуть полы и тогда взору являлась подкладка, прорванная в нескольких местах, в особенности снизу, где одна дыра выходила прямиком в карман, делая последний решительно непригодным к употреблению. |