Между тем, скользнув равнодушным взглядом по стеклу и даже, как показалось Хаиму-Лейбу, разглядев хозяина за стеклом, Фишке-солдат отвернулся и двинулся дальше по улице. После секундного замешательства раввин поспешно натянул сюртук и выскочил из дома, даже не озаботившись предупредить задремавшую Рейзел-Перлу.

Он пошел следом за Фишелем, как ранее шла за мужем Стерна. Правда, в отличие от Стерны, раввин ничуть не опасался, что бывший солдат его увидит, и потому не скрывался и не старался шагать беззвучно. И удивительное дело — Фишке шел медленно, с трудом передвигая ноги, а рабби Хаим-Лейб, напротив, быстро, так что даже немного запыхался, но вот расстояние между ними не сокращалось, оставалось прежним, примерно в сотню шагов.

Так прошли они друг за другом по Бондарной, повернули на Кантарную и точно так же миновали и Кантарную. И здесь на углу, точно как в рассказе Стерны, Фишель остановился. Тотчас какая-то странная сила остановила раввина, не дав ему двигаться с места до тех пор, пока Фишель, оглядевшись, не пошел дальше. А дальше прошли они по улице Николаевской, но не до конца, а до лавки стекольщика Меира Гринблатта. С Николаевской Фишель (и реб Хаим за ним следом) свернул в Сотников переулок, соединявший Николаевскую с Екатерининской. А уж по Екатерининской дошли они до окраины, за которой располагалось старое кладбище. Но не то, на котором яворицкие евреи хоронили земляков, родственников своих и близких, прибранных Господом, а другое, заброшенное, где уже давно никто никого не хоронил.

Реб Хаим не то чтобы испугался, но почувствовал себя неуютно. Тем не менее, когда Фишель решительно двинулся в сторону кладбища, раввин не менее решительно пошел за ним, повторяя вполголоса строки 91-го Псалома, который, как известно, защищает от нечистой силы: «Он спасет тебя от капкана, от мора губительного, Он укроет тебя крылом, под сенью крыл… Не будешь бояться ни угрозы в ночи, ни стрелы, летящей днем… Ни мора, крадущегося во мраке, ни болезни, свирепствующей в полдень…»

Фишель остановился у развалин на краю кладбища, которые остались от старого «бес-тохора», где обмывали тела покойных перед погребением. В ту же минуту раздался удар грома, но шедший словно бы не сверху, с неба, а совсем даже напротив — откуда-то из-под земли. Следом — еще удар. И земля содрогнулась, а реб Хаим едва устоял на ногах, но при том вновь и вновь читал он спасительный Псалом.

На мгновение ослепила его вспышка, подобная молнии — и опять-таки, не сверху ударившей, а словно бы выскочившей из-под земли. А когда зрение к нему вернулось, Фишеля у развалин уже не было. Раввин растерянно огляделся по сторонам и вдруг заметил слабый свет, идущий из-под косо лежавшего, надвое расколотого надгробья. Осторожно двинулся он на этот свет, а подойдя, склонился над ним.

Из полустертой надписи на камне можно было узнать, что здесь, в году от Сотворения мира 5435-м, был похоронен некий Меир-Зисл, сын Сорки, дочери Ошера… Далее надпись становилась неразборчивой.

Снизу, как раз оттуда, где надгробье раскололось, исходил свет — неяркий, словно от нескольких не очень больших свечей. Именно так оно и было: когда рабби склонился, то к удивлению своему увидел, что под землей находится достаточно обширное помещение. Оно походило на зал какого-то старого дворца. В центре стоял большой стол, на котором, помимо двух подсвечников — источников света, — находилось несколько блюд с кушаньями и бутылок причудливой формы. Вокруг стола стояли несколько стульев, два из которых были заняты. На одном сидел Фишель Мазурский с бокалом в руке. А напротив него сидела молодая женщина невероятной красоты, с длинными распущенными волосами, черными и блестящими. На руках она держала прелестного младенца в кружевном белье, а младенец беззвучно смеялся и тянулся к Фишелю.

— Боже мой… — прошептал раввин, когда немного оправился от удивления.