Лицо у неё горячо горит, голос обиженно вздрагивает и руки трясутся.

- Что я далась ему? Мало ли других баб на селе? А он этакой рослый, здоровый, согнётся и бормочет, махая рукой: "Коли страха нету больше - всё кончено! Всё рушится, всё нарушено! Мир, говорит, только страхом и держался!" И опять ко мне лезет, за груди хватает, щиплет, просит лечь с ним - мне просто хоть нож в руку брать!

Она всхлипывает, наклоняя голову. Лицо Егора окаменело, скулы торчат, он вытянул руки, сжал все десять пальцев в один кулак и пристально смотрит на него. А я словно угорел, скамейка подо мной колышется, стены ходят вверх и вниз, и в глазах зелено.

Варя говорит тихо, сквозь слёзы:

- Уйду я в город! Измучил он меня, не могу больше терпеть и молчать! Не хотелось мне говорить обо всём этом - зачем, думаю, буду я беспокоить людей бабьими делами... А сегодня так он меня истерзал, что я уж едва стою, силы нисколько нет, и думаю - матерь божия, помоги! Вот сейчас схватит, вот опоганит, окаянный!

Тихонько покашливая, Егор спросил:

- А клятву-то дала ты ему? Рассказал он тебе, что хотел?

- Ой, ну его, я и слушать не стала бы! Уши заткнула бы себе! Начинал он что-то про какую-то женщину... Чудится ему что-то, мертвецы синие, мёртвые женщины. Одна, говорит, ходит ночью голая вся, глаза у неё закрыты, а руки вытянуты вперёд. А потом начинает такое говорить - ну его! Охальник он и буеслов! - угрюмо и гадливо проговорила она. - Не могу я передать его слова...

- Ты, Варвара Кирилловна, - внушительно сказал Егор, вставая из-за стола, - дома сегодня не ночуй. А завтра, - обратился он ко мне, - в город её! Ну, я пойду.

Он подал руку Варе и, заглянув ей в глаза, посоветовал:

- Собирайся-ка скорее! А он - это верно - полоумный, и пора бы ему шею свернуть. Ну, тёзка, я иду.

Мне хочется остаться в тёплой и чистой горнице подруги, и она, я вижу, хочет этого, - усталые глаза её смотрят на меня так ласково с измученного лица. Но меня тянет за Досекиным - он тревожит мне сердце: лицо у него необычно благодушное, двигается он как-то особенно валко и лениво, как бы играючи своей силою, хвастаясь ею перед кем-то. И сухо посапывает - значит, сердце у него схвачено гневом. Встал я.

- До свиданья, Варя!

Она неохотно сует руку, а глазами говорит - не уходи.

- Ты куда же это? - спросил Егор, надевая шапку.

- С тобой.

- Я один дорогу знаю!

Смотрит мне прямо в глаза взглядом, нелюбимым мною и неприятным, и я чувствую, что не ошибся - он что-то надумал.

- Ты бы не пускала его, - будто шутя говорит он Варе. - Что он оставляет тебя по целым неделям одну? Разве так делают хорошие любовники?

- Слышишь? - молвила она, ласково положив руку на плечо мне.

- Скажи, Егор, что ты затеял? - прошу я его. - Может быть, я и не пойду с тобой...

Все трое смотрим друг на друга и молчим, и все сразу догадались, что поняли друг друга.

- Подь-ка ты к чёрту! - сказал Егор, шагая к дверям, но я схватил его за руку.

- Нет, так нельзя!

А Варя, побледнев, шепчет:

- Что ты, что ты! Из-за этакого-то человека себя губить?

И, толкая меня к двери, торопливо говорит:

- Иди с ним! Не пускай его одного-то! Иди!

Я не мог удержать товарища, он вытянул меня за дверь. Минуты две-три мы шагали по улице молча.

- Не стучи каблуками-то! - сердито ворчит Егор. - Сторожа тут где-нибудь. Шёл бы домой!

- Не пойду.

- А куда ты?

- С тобой.

И снова идём молча. Я слушаю, не застучат ли в темноте копыта коня.

- Ты что думаешь? - угрюмо шепчет Егор.