В гостиной оказался старик африканец, хотя я не слышал ни малейшего шороха приближения, ни одного его шага. На нем были коричневые полотняные брюки и оборванная рубаха. О росте я не мог судить, потому что он согнулся в полупоклоне, словно переломленный на изуродованных бедрах.

Он произнес несколько слов на суахили и ушел.

— Кихоро, из племени вакамба, — сказала Сибилла тихим и усталым голосом. — Он долго был для моего мужа проводником и следопытом. Но теперь не может служить егерем в парке. Вы видели, как звери его изувечили. Вот он и заботится о Патриции. Очень ее любит. Он сказал, что отнес ей завтрак.

— А она сейчас где? — спросил я.

— Наверное, только проснулась, — сказала Сибилла.

— Но как же…

Я остановился вовремя, чтобы молодая хозяйка могла понять мое удивление по-своему:

— Конечно, уже не рано, — сказала она, — но Патриция так много бегает весь день. И ей хочется поспать.

Сибилла взглянула на меня сквозь темные очки и закончила:

— Впрочем, я схожу за Патрицией, чтобы вы могли рассказать о ней моей Лиз.

* * *

Я подошел к окну с той стороны, где ставни не были опущены, и раздвинул шторы. Окно выходило на большой внутренний двор. Вдоль стен бежала большая веранда, крытая соломой. Сибилла шла по ней, не обращая внимания на пламенеющие пестрые цветы, на водопады золота и лазури — африканские кустарники, занимавшие все четыре угла внутреннего двора. Но вместо того, чтобы сразу войти в комнату Патриции и несмотря на свое болезненное отвращение к яркому солнцу, молодая женщина направилась к центру двора, где ее ничто не защищало от ярости света и жары. Здесь она остановилась возле тоненьких грядок с нездешней почвой, явно привезенной издалека, орошаемых струйками воды, подведенной откуда-то извне: на грядках росли несчастные, хилые и бесцветные цинии, петунии и анютины глазки.

Сибилла наклонилась к этим европейским цветам, приподняла стебелек, поправила бутон. В движениях ее была не заботливость садовника, а какое-то молитвенное преклонение, какая-то мольба. Может быть, об избавлении от одиночества?

От этих мыслей меня оторвал шум подъехавшей автомашины, которая резко затормозила перед самым домом — с той стороны, где глухие шторы были опущены.

Скрежет шин на жесткой почве еще звучал за окном, когда водитель вбежал в гостиную. По-видимому, он не думал меня здесь встретить. Трудно было ожидать, учитывая его рост и вес, что он сможет так мгновенно погасить свой порыв. Но он сделал это легко и точно, — подобная мускульная координация встречается только у профессионалов — боксеров, танцовщиков или акробатов.

В руке он держал кибоко — длинный хлыст из кожи носорога.

— Приветствую вас в нашем доме, — проговорил он. Тон его рокочущего голоса был искренним и открытым. — Я Джон Буллит, директор заповедника.

Я хотел было представиться, но он меня прервал:

— Знаю, знаю… Ваше имя зарегистрировано в книге прибывших. А поскольку вы — наш единственный клиент… — Он не закончил фразу и спросил: — Виски?

Не ожидая ответа, Буллит бросил свой кибоко на стул и направился к маленькому буфету с напитками в глубине комнаты.

Поистине он был необычайно красив, в полном расцвете лет и сил. Очень высокий и длинноногий, с массивным костяком и плотной, мощной мускулатурой, которая хоть и казалась тяжеловесной, но нисколько не мешала быстроте и гибкости его движений. Упругая активная плоть была для него просто источником жизненной энергии, хранилищем его силы. И даже солнце, которое жарило и пережаривало его годами, сумело только придать его лицу цвет горелого дерева, но не проникло дальше поверхности.