|
Хотя сам Толстой в Берлине задержался. Конечно, когда он думал о несчастном Николае, который в Содене пытался привести в порядок легкие, понимал, что место его там, рядом со старшим, нежно любимым братом. Но у него осталось столь жуткое воспоминание от последнего свидания с Дмитрием, что, не признаваясь себе в этом, Лев боялся нового испытания. С бессознательным эгоизмом здорового человека придумывал тысячи предлогов, чтобы оттянуть встречу, от которой не ждал ничего, кроме слез. Да в конце концов и его долг как педагога состоит в том, чтобы ознакомиться с зарубежными методиками преподавания. Он бегал по музеям, прослушал в университете лекции историка Дройзена и физиолога Дюбуа-Реймона, посетил в сопровождении студента Рудольфа Френкеля знаменитую тюрьму Моабит, где практиковалась американская система заключения, присутствовал на вечерних занятиях для рабочих. Здесь ученики, взрослые люди, свободно задавали вопросы преподавателю, опуская их в специальный ящик, уроки превращались в дружеский диалог. Напротив, в классах для детей царила жесткая дисциплина, которая возмутила путешественника. В Лейпциге, Дрездене, везде он видел одинаковый формализм и грубость. «Был в школе, – помечает Лев в дневнике. – Ужасно. Молитва за короля, все наизусть, испуганные, изуродованные дети».
Толстой восхищался немецким писателем Бертольдом Ауэрбахом, автором «Новой жизни», у которого, если судить по книгам, была схожая с его собственной педагогическая концепция. Однажды утром Ауэрбах увидел, как к нему в гостиную вошел коренастый бородатый незнакомец с глазками стального цвета под густыми ресницами. Человек поздоровался и сказал: «Я – Евгений Бауманн!» Это было имя одного из персонажей немца. Тот испугался, подумал, что вид у субъекта упрямый и он хочет привлечь его к суду за клевету. Но неизвестный улыбнулся и добавил: «Я Евгений Бауманн, но только по складу характера». И назвался: граф Лев Толстой, писатель и педагог. Облегченно вздохнув, Ауэрбах предложил русскому присесть. С первых же слов они поняли друг друга. По мнению хозяина, все методики в чистом виде были бесполезны, но прекрасным педагогом мог стать каждый, так как только вместе с детьми можно выработать наилучшую. Толстой не успевал соглашаться. В Киссингене, где он наконец обосновался, чтобы заняться зубами, Лев познакомился с Юлиусом Фрёбелем, племянником создателя детских садов, автором «Системы социальной политики». Немецкий педагог показался ему «аристократом-либералом», которого истощила политика. Тот с презрением отзывался об Ауэрбахе, называя его всего лишь евреем. К тому же, не соглашался признать, что любое принуждение в области народного просвещения вредно и что прогресс в этой сфере в России окажется более быстрым, чем в Германии, потому что русские дети в этом отношении совершенно невинны, тогда как немецкие развращены ретроградным обучением. Тем не менее, Фрёбель познакомил Толстого с разными европейскими педагогическими системами и направлял его в выборе книг, рекомендовав особенно «Опыты по истории культуры за три столетия» экономиста Генриха Риля. Время от времени Толстой совершал прогулки по Тюрингии и Гарцу – чтобы проветриться. Дошел до Вартбюрга, был в комнате, где Лютер занимался переводом Библии, но ему ни разу не пришло в голову доехать до Содена, который был недалеко от Киссингена, – там тихо умирал Николай. Это огорчало больного, который писал Фету, что Лев остается в Киссингене, в пяти часах езды от Содена, но он его даже не видел. Что происходило в душе Толстого? Ничего особенного – он со дня на день оттягивал мучительную необходимость встречи с братом, пытался выиграть время, из трусости и ради собственного удобства баюкая свои страхи. Неожиданно продолжать делать вид, что ничего не происходит, стало невозможно: в Киссинген, по дороге в Россию, заехал брат Сергей. Он проигрался в рулетку и вынужден был возвращаться в Пирогово, где его ждала цыганка Мария Шишкина, с которой он жил уже много лет. |
