— Хозяин нави, Чернобог, Велесе, водчий на путях, Мокос, бог удачи, муж Макоши-судьбы… Бежит река огненная, чрез огненну реку калиновый мост…

Идет по мосту проводник мертвых — то ли горбатый старик с поскрипывающими суставами, то ли молодой и сильный полу-зверь с головой, низко склоненной под тяжестью рогов, несет золотую чашу с маковыми снами, ладонями края обнимает, глядит, как плещется маковый сок — молоко от небесной коровы, то самое, что течет по небу Млечным путем. Глоток белесой звездной мути — и навье царство возьмет тебя, уводя из яви, убаюкает и убьет. Сон, точно маковый сок, побежит по венам — смерть и яд, но как же хорошо, как прочно и желанно, словно бессмертие.

Шепот несется по стенам, по потолку, по полам — прямо в губы, разомкнутые над чашей: не тронь мою мать!

И летит золотая чаша из окна, переворачиваясь в воздухе, изливаясь млечным соком на серебряные ковыли. А Кэт падает, падает в теплое кольцо принимающих рук, в объятья демона Агриэля, падает и пропадает, будто в материнскую утробу возвращается. И шепчет во сне беззвучно: вот так… да. Да.

Просыпается Пута дель Дьябло одна, изумленная: надо же! жива! Выплывает из сонной околесицы и чувствует — мягкая, вычесанная шерсть под щекой и ладонями, вокруг и повсюду, пахнет теплом, кожей и смертью. И нигде ни следа графа Солсбери. Видать, опять во что-то ввязался. Подхватив подол своего лучшего траурного платья, мятого, точно небесная корова его жевала, бредет Саграда по замку Безвременья. Вся его округлая, похожая на холм громада устроена так, чтобы дать богам приют, позволить качественно, с комфортом умереть — пока лишь на время. Чтобы до весны каждый из них решил, оживать или еще глубже погрузиться в бездонные небеса.

Открывая все комнаты подряд — пустые, но не такие пустые, как кажутся — Кэт натыкается взглядом на полузабытое, родное и ненавистное лицо.

— Мама?

Та кивает, руки тянет, дышит мелко и часто, смотрит так, будто все эти годы молилась за дочь, встречи ждала. И Пута дель Дьябло с наслаждением сжимает кулак, в который ловко, привычно ложится плетеное косицей, туго свернутое тело кнута. Выпустить бич из ладони, точно змею, подхватив рукоять, щелкнуть для устрашения тонким концом и ударить с оттяжкой — тоже дело привычное, давным-давно освоенное на пиратских кораблях, полных поротого матросского мяса. Кэт бьет не для того, чтобы убить, хотя в три удара может снять плоть с костей, не хуже чем тесаком. Но сейчас она стремится лишь напугать, причинить боль, загнать в угол. Мать, закрывая лицо ладонями, дрожит под плетью, всхлипывает, вот-вот Саграде станет стыдно, и жалко, и боязно. И вдруг пиратка понимает: это не плач. Это смех. Проклятая тварь смеется тихим, гадким, ехидным смехом, бьющим наотмашь больней бича и лезвия, льда и пламени. Пута дель Дьябло отшвыривает кнут и, взрыкивая, кидается вперед — безоружная, пьяная от злобы, со скрюченными в бессильной ярости пальцами.

Кто-то темный и неуловимый перехватывает ее поперек живота, удерживает на весу, как пушинку, пока ненависть, забившая рот могильной землей, не уходит, не попускает. И лишь когда Кэт вспоминает, как дышать, ставит ее на ноги.

— Не надо. Это всего-навсего алрун, — шепчет в самое ухо, гладит по волосам.

Саграда не в силах припомнить, кто он, но знает: человек верный. Можно даже откинуть голову назад, на широкое сутулое плечо. Если скосить глаза, то виден длинный хрящеватый нос и черная борода, хорошо защищающая от морских ветров. Торо Эспаньол. Испанский Бык. Здесь, рядом. Живой.

— А ты? Тоже алрун? — спрашивает Саграда зло и беспомощно.

— Нет, — посмеивается тот, — меня зовут Ясса. Я пекельный бог.

— Пекельный?

— Адский змий я, друг твоего мужа.