Денница-младшая, себя не жалея, пропадает в мире людей по Катиному велению, по своему хотению, мешает людским планам, крушит амбиции, обрывает крылья мечте — словом, занимается обычным бесовским промыслом из странных, отнюдь не бесовских побуждений — удерживая вселенские качели от того, чтобы проделать в пространстве-времени дыру и вылететь в нее ко всем чертям и со всеми чертями. Мурмур, разумеется, там же, при жене, вечно на подхвате, на стреме, смирившийся со своей второй ролью как ни один из их дьявольской семейки. И ведь никто не в силах приказывать княжичу ада, он сам себе приказал, сам себе ответил: «Есть, сэр!», сам отправился выполнять и даже в самоволку не сбегал. Ибо крепка, как смерть, любовь, люта, как преисподняя, ревность и нельзя отпускать молодую жену в мир людей, где водятся соблазны пострашнее адских, а мужчины бесстыдней инкубов. С тех пор, как Катя обрела способность слышать любого из подданных своих, адских обитателей, она старательно закрывается от мыслей и чувств собственного зятя, словно печную заслонку затворяет: пусть жаркая душа повелителя нганга ревет и бесится за тяжелой литой дверцей. Незачем почтенной даме, у которой свой муж имеется, подглядывать за буйством чужих страстей.

Люцифер и Саграда, Дэнни и Мурмур — четыре угла заплатки, прикрывающей прореху в днище этого мира, каменной лодки, проплывающей над бездной небытия. Ненадежная и уродливая, как все заплатки, она держит и держится, давая лодке еще немного времени — прийти в тихую гавань, в корабельные доки.

— Как ты сегодня? — тихо спрашивает Дэнни, поглаживая мать по руке.

Катя усилием воли подавляет желание по-старушечьи поплакаться на всполохи боли в умирающем теле: незачем ругать эту бренную плоть, скоро, скоро она угаснет, точно огонек в луже расплавленного воска, унося с собой страдания и наслаждения, доступные только плоти. Свободный дух, конечно, будет себе носиться над водою, над землею, а также там, где нет ни земли, ни воды — и все-таки что-то уйдет безвозвратно, рассыплется вместе с телесностью. В любом случае, обветшалой телесной брони Катерина лишится, рухнет недолговечная стена между Катиной душой и Наамой, вошедшей в Катин разум и не-разум, анимус и анима, инь и янь. После смерти тела Саграда станет княгиней тьмы и Хошех затопит пространство внутри и снаружи — собой, собой одной.

Считай, что отдельной комнаты у тебя скоро не будет, усмехается внутренний голос. Отчего-то он всегда один — и даже, кажется, один и тот же, я узнаю тембр, удивляется Катя, хотя сколько их перебывало в моем мозгу — и Велиар, и Кэт, и Китти, а теперь еще Наама… А голос всегда один. Может, потому, что окружающая действительность построена из меня, и я едина, на сколько теней, начал и отражений ни разбивай меня жизнь. Я и есть бог этого мира. Это я летаю над водою, мстительный и милосердный, невежественный и всезнающий, размякнув от божественной лени и божественной же амнезии. Интересно, посмеивается внутренний голос, рассыплется вселенная прахом оттого, что ты своим умом дошла до берклеанства?

— Может, и рассыплется, — слегка манерничая, тянет Мурмур, как всегда, отвечая на незаданный вопрос. Дерзит и одновременно ластится — то, что умиляет в коте и злит в человеке. Впрочем, Мурмур не человек и никогда им не был. А за эти пару лет и вовсе в монстра превратился, вечно у него новые затеи, то когти на суставах, то гребень на шее, прямо динозавр-панк-стайл какой-то, только этой моды нам здесь в аду и не хватало, бесы же вечно за Мурмуром повторяют, он их адский Жан-Поль Готье, вот и перенимают что ни попадя, пустоголовые, тыщу лет живут, а ума не нажили, проносится в Катиной голове.

Мурмур выразительно закатывает глаза: ну всё, мама Катя вошла в режим тещи, идем, дорогая, пока она не начала критиковать мои прекрасные рога и оригинальную фактуру кожи. Дэнни, кусая губы от сдерживаемого смеха, посылает матери воздушный поцелуй и отходит в сторону.