Для такой бесстыжей субстанции, как ангел, это можно счесть униженным извинением. Гнев, взметнувшийся в Катиной душе, утихает, засыпая чутко, в ожидании своего часа. А Самаэль продолжает — так, словно ничего не произошло:

— Агриэль управлял преисподней много веков. Привык, разлакомился. Всё-то у него было — и геенна, и князь ее, слишком занятый собой, чтобы править. Почти дом, почти работа, почти любовь — всё, как у людей. — Ангел щурит глаза, словно пытается рассмотреть в кромешной тьме прекрасное, комфортное вчера демона небытия. — И тут появляешься ты, ради которой наш карманный владыка готов попробовать, какова власть на вкус. Он-то знает: тебе не перенести княжеской инициации. Да что там, тебе не перенести и воздушных мытарств. Слаба ты, Катерина, уж не обессудь. Люцифер сам мучения подбирал — да так, чтоб душу человеческую в клочья изорвать. А Белиал ему помог, подтолкнул в сторону подлости и беспощадности. Так сказать, ад держит марку. Зато теперь Денница хочет переделать преисподнюю — для тебя. Хочет сделать ее другой. И это станет концом света. Ад не должен меняться, ведь он основа мироздания. Мы сохраним его в неприкосновенности, даже если придется убить вас всех — дьяволов, демонов, мелких бесов, выжившие души. Даже если преисподнюю придется очистить и заново наполнить — нами.

Лицо Самаэля становится отчужденным, замкнутым, кажется, будто он прокручивает в уме картины зачистки ада. Зачистки и наполнения. Легионами бывших ангелов и некондиционных праведников, пушечного мяса господня.

Мимо Катиной щеки, завораживающе светясь, в густом ночном воздухе проплывает светлячок, золотой и зеленый, точно фея абсента. На мгновение замирает напротив глаза, позволяя себя рассмотреть — и вонзается в скулу под нижним веком, словно живая пуля. Катя с воплем отшатывается, а Самаэль, не глядя, ловит «фею» за откляченный золотой зад и отрывает от Катиной щеки — похоже, что с мясом. Растирая между пальцами плоть кусачего светляка вперемешку с плотью Катерины, ангел смерти ухмыляется:

— Осторожней, девочка моя. Здесь нельзя доверять никому и ничему.

— Даже себе, — ворчит Катя, потирая лицо, окровавленное, но по-прежнему гладкое, как если бы ничто не пыталось прокусить в нем дыру.

— В первую очередь себе. — Ангел не понимает юмора, да и не смешно совсем. Какой бы ни была заезженной фраза, она верна: именно себе Катерина не может, не вправе доверять.

— Ты антихрист, — задумчиво подтверждает Самаэль Катины сомнения. — И врешь себе так же бойко, как всем и вся. Твой разум — сплошная ложь, цитадель из вранья, не подступишься.

— Так скажи мне правду! — требует Саграда. — Ты же ангел, правда — твое оружие. Давай, рази.

Ангел смерти невесело ухмыляется:

— Оружие… Это судьба наша, не лучшая из судеб — говорить то, что никто не хочет слышать. Поэтому нас, почитай, никто и не слышит, хоть на ухо ори.

— А я послушаю, — упрямится Катя. — Ну давай, говори, что припас.

— Смерть, — просто, без всякой эффектности, сообщает ангел и разворачивает Катерину лицом к горизонту. — Как, впрочем, и всегда. Но легкую, самую лучшую смерть, какую смог добыть для тебя. Не бойся, Катенька.

— Вот она, твоя вассальная верность. — Катя пытается бороться, пытается напомнить Самаэлю о недавней клятве.

— Да, это она, — не смутившись, кивает ангел смерти. — Все, что я имею, все самое лучшее — для тебя, госпожа.

Саграда испуганно оглядывает ночную равнину, седую от пепла.