— Пей, — приказывает Катя и наклоняет над полуоткрытым ртом вторую чашу. Свою. Ей кажется, она узнает форму на ощупь — череп своей матери, живой и здоровой где-то вдали, в мире людей, а здесь превращенной в сосуд для причастия, для познания темных и страшных глубин Катиного «я».

Что же я делаю, что я делаю, успевает еще подумать Катерина. Он никогда не будет прежним. Не будет таким, каким я его полюбила — беспутным, насмешливым и… добрым. Он станет собой, но я не знаю, КАКИМ он станет. Не знаю, смогу ли я принять нового Денницу, цельного, незнакомого.

Баал глотает воду моря Ид, никогда не иссякающую в чаше скорбей, слезы и пот, соль и горечь, что копятся в душах человеческих веками.

И открывает глаза.

— Ты! — произносит он с отвращением и нежностью, а сам смотрит, смотрит на Катю — так же, как смотрел Велиар, видя в ней, Саграде, Кэти-Тринадцать-Шлагов, давно умершую и похороненную в лоне морском.

Повелитель мух переводит взгляд на Люцифера:

— И он. Вместе. Без меня.

Денница-старший поднимается с трона, делает шаг навстречу себе, отвергнутому, искалеченному, ожесточившемуся. И когда его руки смыкаются на спине Баала, тронный зал тонет в ослепительной вспышке света.

Катерина слышит чувства Люцифера как свои: мучительное облегчение, переходящее в отчаяние; дикую, безумную ярость, какой ни Саграда, ни Пута дель Дьябло не испытывали никогда в жизни, но та дремала глубоко в душе, а сейчас проснулась, вспыхнула белым магниевым пламенем — и горит, горит. Катя узнает это ощущение: человеческий стыд, усиленный тысячекратно, разросшийся до размеров ненависти не только к себе, но и к окружающему миру — за то, что тот соприкасается с тобой, делает тебя таким, каков ты есть. И желание уничтожить себя вместе с обреченным миром, безнадежно оскверненным твоим существованием — а значит, остается только уничтожить его, сжечь, словно некогда прекрасный дом, где теперь пирует чума.

Что может пристыдить отца всех пороков? Саграда теряется в догадках. Нет преступлений, которых бы не совершал владыка ада, нет поражения, которого бы он не пережил. После падения с небес любое из них — не больше, чем воровство варенья из буфета для кровавого каннибала. Хотя кто знает? Может, с ворованного варенья и начался путь Ганнибала Лектора…

У Катерины нет сил смеяться даже собственным шуткам, всё ее существо заполнено болью, будто кукла-бибабо — огромной равнодушной рукой, которая движет ею, не заботясь о Катиных желаниях. Но разум, неукротимый, любопытный женский разум продолжает складывать паззл, не отвлекаясь на боль, свою и чужую.

Итак, что может вызвать стыд, если не поступки? Катя зажмуривается крепко-крепко, но белый свет проходит сквозь веки, превращаясь в ярко-алый, мясной, телесный — в тревожный, надоевший, излюбленный цвет преисподней. Тяжело сосредоточиться. Но надо. Никто не решит этой загадки за нее. Что проку от новой царицы ада, если она перестанет решать загадки и отвечать на вопросы, которых здесь никто не задает? Саграде не хватает опыта. Опыта, сравнимого с опытом многотысячелетнего демона, пускавшегося в такие тяжкие, что Катино — да попросту любое человеческое — воображение пасует, пытаясь нарисовать себе эти бездны и выси.

Алое свечение под веками гаснет, принося долгожданную, блаженную темноту. И Катерина представляет себе царство вечной, ненарушимой тьмы, где весь свет — это голубоватые и зеленоватые искорки, испускаемые живыми существами, когда их одолевает голод или инстинкт размножения. Глубинная тварь, текучая длинная тень, дрейфует среди живых огоньков, под нею проплывает дно, устланное скелетами, точно недры гигантского шкафа, где заперты все грязные тайны человечества.