— Наама! — пронзительно кричит Катя, вслепую протягивая руку. — Наама! Ко мне!

Ладонь ее тут же накрывают пальцы матери демонов. Саграда, не открывая глаз, тычет вверх чашей, зажатой в другой руке:

— Пей!

— Нет, — слабым, каким-то жалким голосом умоляет Наама. — Нет, Катенька, ты не знаешь, о чем просишь…

— Да знаю я, знаю! — рычит Катерина, боясь сдаться на милость этого мягкого, дьявольски убедительного голоса. — Пей, говорю! Мы нужны ему обе!

Губы демона охватывают край чаши скорбей, вода моря Ид льется в глотку, веками не знавшую соли. Наама мычит от отвращения, морская вода струйками стекает у нее из уголков рта, идет носом, однако упорства матери демонов не занимать: она запрокидывает голову и вливает в себя из бездонного сосуда все новые и новые порции горько-соленой жидкости, рвущей ей горло, словно кислота.

Зато теперь они могут объединиться — так же, как Люцифер и Баал, чтобы княгиня смогла помочь своему князю, подставить ему плечо, а если ему нужно, то и упасть за него — прямо на несчитанные ступени адского престола.

Наама не горит в Катиной крови, точно бог солнца и пыток — в крови Денницы. Наоборот, она входит в человеческую душу успокаивающим, утешающим мраком. Катя больше не чувствует пламени магния, выжигающего ее изнутри, будто немецкая бомба-зажигалка. Она слепнет и глохнет, словно погружается в толщу воды, где не страшна встреча ни с одним существом. И даже то, что зовется адским вампиром, предстает всего лишь небольшим моллюском, всегда готовым вывернуться наизнанку, чтобы спасти свою пятнистую шкурку.

Наконец-то на Катерину нисходит прощение. Наконец-то она понимает, как это — прощать. Себя. Других. Мироздание. Наконец-то ей не кажется, что обман, разврат, предательство, жестокость — грехи и грехи непростительные. Сила матери демонов охлаждает человеческую кровь и Катя уже не знает, кто из них чья тень. Может быть, это Наама отторгла ее, Катину, слабость, а не Катерина — снисходительность Наамы к греху.

Саграда сознает: прямо сейчас, сию минуту она лишается того, что привыкла считать вечным и неизменным — умелого, бережного манипулирования собой, которое многие, многие женщины охотно принимали за любовь. Взамен она получит правду, столько правды, сколько ей вовсе не требуется. А еще иронию — меткую и злую, словно отравленная пуля, злее любого сарказма.

Потому что в кровь Денницы-старшего входит слабость, отторгнутая им слабость лютого бога солнца и пыток.

И отныне всякий раз, как Саграде понадобится поддержка или утешение, придется обходиться дьявольски равнодушным «Будь выше этого!» — самозабвенной мужской насмешкой над женскими бедами, и унижением, и болью. Будь мужчиной! — вот что на самом деле говорит каждый мужчина каждой женщине, будь тем мужчиной, каким я сам хотел бы быть, не становись я бабой, когда мне больно, и тошно, и страшно. Будь мужчиной, с которым легче найти общий язык, которому легче передать свой гнев, свою муку. Будь мужчиной, подставь мне плечо, упади за меня, отстрадай за меня.

Нет, решает Катерина, нет. Если мой князь уподобится маменькиным сынкам, от которых я сбежала в мир фантазий, в мир выдуманных страстей, мне снова останется только бегство — на этот раз в смерть. Пусть князья преисподней делят мир без нее.

Она не знает, что может быть отторгнуто, выброшено в тень охотней, чем слабость, и трусость, и жалкость. И пускай Баал не выглядел жалким, а был, наоборот, устрашающим и беспощадным — Катя уверена: лютовать начинают не от силы, лютовать начинают от слабости. От невозможности искоренить уязвимое, вечно саднящее место в душе, которое хочется убить, точно воспаленный нерв, лишь бы избавиться от непроходящей зубной боли в мозгу, в сердце, везде.