— Бедный мальчик… — вздохнул Старик, и Павлу показалось, что этот возглас относится не к Кентису, а к нему, Нартову. — Так дальше продолжаться не может. Я сейчас же обеспечу вам доступ к материалам Лиги и прежде всего к списку мартинариев нашего ордината. И еще… — он предостерегающе поднял руку, давая понять, что еще не закончил. — Вы исключите Кентиса из списка.

— Разве мартинария определяет список? — невинным тоном поинтересовался Павел.

— Разумеется, нет. Но это даст ему возможность уехать, не вступая в другой ординат. Он дольше не выдержит. Я вижу, что не выдержит. Он почти сломлен…

Тут в голову Старика пришла мысль совершенно фантастическая. Представилось ему на мгновение, что настоящий его сын — Павел Нартов, а Кентис — всего лишь отросток, болячка его собственного тела. И еще показалось, что Нартов догадывается об этой его нелепой тайне, ибо чем еще можно объяснить их неразрывную связанность: почти открытую неприязнь друг к другу и одновременно невозможность розного существования.

Старик покачал головой и очнулся от своих фантазий. Павел по-прежнему стоял перед ним, сухопарый, подтянутый, уверенный в себе.

— Я дал вам задание, чего вы ждете? — Старик попытался изобразить раздражение.

— У меня нет доступа к файлам Лиги, шеф, — впервые Нартов употребил фамильярное «шеф», закрепляя свою победу, и Старик не попытался его одернуть.

— Пароль… — он на секунду запнулся, понимая, что обратной дороги уже не будет. — Пароль «мечта».

— Это что — название ресторана? — засмеялся Павел.

— Нет, просто мечта… самая обыкновенная.

19

Я ожидала в полукруглом больничном холле — в палате находился врач, и мне велено было обождать. Поверх блекло-голубой краски какой-то художник, потрясенный своим возвращением с того света, в благодарность расписал больничные многочисленными картинами. Они, как кадры навсегда остановившегося кино, сменяли друг с друга, схожие и чем-то неуловимо разные — разводы темно-зеленого, коричневого, серого, с внезапным вкраплением голубого. Картины, обреченные на краткую, быстротечную жизнь, ибо к ним с потолка тянули хищные паучьи лапы глубокие трещины, и хрупкая штукатурка отслаивалась, там и здесь вспухая безобразными пузырями.

— Операция вряд ли вам поможет… Ну разумеется, можете обратиться… нет, зачем же… — доносился из палаты Кентиса низкий женский голос.

Долетали лишь обрывки фраз, но мне показалось, что разговор идет не только неприятный, но и ненормальный. Я уже хотела войти, когда дверь отворилась, и из палаты вышла докторша в голубом халате, из-под которого виднелась длинная черная юбка и носки лакированных туфелек. Профиль женщины с орлиным носом и надменно изломленным ртом напоминал чеканку на медали. Придерживая дверь в палату, она бросила небрежно через плечо:

— Вы привыкнете к своему безобразию. Так привыкнете, что не сможете от него отказаться.

— Почти привык, — отозвался Кентис.

Я вдруг представила себя несчастной лягушенцией, которую эта дама с удовольствием режет на куски для пользы науки, и невольно отступила, прижимая к груди букет слащаво-розовых роз. Но врачиха прошла мимо меня, как мимо пустого места.

— Сильнейшая энергопатия. Я должна была почувствовать… Должна… — долетел до меня ожесточенный шепот.

Едва цоканье ее каблучков смолкло, как я бросилась в палату. Кентис сидел на постели и старательно изучал в зеркале свое отражение. Неделю я видела его в бинтах, сегодня их сняли, и открылись ярко-розовые шрамы, стягивающие некогда красивое лицо.