|
Вскоре домики с приусадебными крохотными клочками земли закончились. Перед ним оказался высокий холм, склоны которого поросли полынью и ковылем, а на вершине находилось старинное русское кладбище. Среди каменных и деревянных крестов спряталось несколько древних могил с надгробиями, испещренными древнегреческими письменами. Иннокентий перекрестился. Здесь уже два года покоился прах жизнелюбивой и добродетельной Аделаиды Герцык, покровительствовавшей ему при жизни. В ее доме бывали и впервые читали свои произведения Андрей Белый, Вячеслав Иванов, Константин Бальмонт, композитор Скрябин, художники Ге и Врубель, близкий друг Максимилиан Волошин. Склонив голову, Иннокентий снова перекрестился, обошел подножие холма и вступил на территорию Татарской слободы. Он ускорил шаг, чтобы быстрее ее миновать.
Прилепленные одно к другому, словно пчелиные соты, низкие приземистые жилища, крытые черепицей, поднимались террасами на вершину холма. Смуглые, обнаженные до пояса мальчишки с дикими возгласами носились вокруг, девушки в национальных одеждах — длинных, подпоясанных цветастых рубахах и широких шароварах, с множеством косичек, выглядывающих из-под тюбетеек, незаметно рассматривали его из-под полуопущенных ресниц. Миновав слободу, он подошел к немецкой колонии. Добротные дома, некоторые даже под металлическими крышами, теснились возле небольшой площади, центр которой занимала старинная генуэзская крепостная башня, в средневековье защищающая подступы к порту. Недалеко от нее притаилась лютеранская кирха, на фронтоне которой виднелась готическая надпись: «Да будет мир на этом месте. Так повелел бог Саваоф». «К сожалению, до мира здесь далеко», — подумал он, выходя на пристань. Тут теснились рыбачьи баркасы и быстрые фелюги, на которых сновали смуглолицые горбоносые моряки с бегающими глазами и повадками контрабандистов. Повсюду слышалась энергичная греческая речь с обязательными бранными словами, но уже на русском, словно их язык был слишком блеклым, чтобы передать заложенную в этих выражениях энергетику. Иннокентий присел на камень, глядя на море, решив немного передохнуть после пути длиной в полторы версты. Ему нравилось здесь бывать, и он представлял, что находится в порту, откуда когда-нибудь отправится в дальние края, куда угодно, лишь бы подальше от этих мест. Неподалеку он заметил забытую кем-то газету, машинально взял ее и раскрыл. «Доклад товарища Рыкова от 18 апреля 1927 года на съезде указывает на агрессивность империалистических сил… Лига наций — инструмент в руках капиталистов», — прочитал он и с отвращением отбросил газету, подумав: «Старая газета, старая жизнь…» В прошлой жизни остались кадетское, затем юнкерское училища, воскресные балы в Смольном, институте благородных девиц, поездки на лихачах в Петергоф, гуляния на Крестовом острове. Затем возникло скупое, все переворачивающее слово «война». Иннокентию хватило романтического настроения, чтобы быстрее отправиться на фронт. Там романтика улетучилась — гниль, смрад от разлагающихся трупов на передовой, вонь от пороховых газов и прокисшей капусты, намотанные кишки австрияка на заграждении из колючей проволоки, первая штыковая атака и всепоглощающая ярость боя, штык, легко входящий в человеческое тело, особенно в живот, уже неизвестно какая по счету штыковая атака — к ней не привыкаешь, как и к сырости, жидкой грязи в окопе, к артподготовке, когда думаешь, что следующий снаряд будет твой. Затем — первое ранение и первая награда, медленное выздоровление. И вот — революционный Петроград, да здравствует свобода, самодержавие — вон! Братание на фронтах, словоблудие, октябрьский переворот, белая гвардия, Деникин, Врангель, Крым. Настоящее — бездарный художник, дань увлечениям юности, неухоженный интеллигент, рефлектирующий по поводу прошлой жизни и даже о царе-батюшке, живущий одним днем, без надежд на будущее, а ко всему, фальшивомонетчик. |
