Я сняла с волос шарф, села возле тетушки и стала наблюдать за танцем привлеченных светом насекомых. Вокруг ламп неторопливо ползало множество крохотных жучков со странными, не до конца сложенными крыльями. Воздух наполняли маленькие желтые мухи, которые частенько летали слишком близко к моим глазам. Тетушка Ифеома рассказывала о вчерашнем визите представителей «отдела безопасности». Черты ее лица выглядели нечетко в тусклом свете ламп, и она часто делала паузы, чтобы добавить рассказу драматизма, хоть ее приятельница и повторяла все время вопрос: «Gini mezia» («Что было дальше?»). Тетушка Ифеома отвечала ей: «Chelu пи» («Погоди»), и вела повествование дальше, не торопясь, с удовольствием.

После того как рассказ был закончен, приятельница тетушки Ифеомы долго молчала, и тон разговору стали задавать не люди, а оживившиеся цикады. Их оглушительное пение раздавалось так близко, словно они были совсем рядом, хотя они вполне могли находиться и в нескольких милях от нашей квартиры.

— А ты слышала, что случилось с сыном профессора Окафора? — наконец спросила гостья. Она говорила больше на игбо, чем по-английски, зато английский звучал с отчетливым британским акцентом. У моего отца получалось иначе: он использовал этот акцент только в общении с белыми людьми и иногда опускал в предложении несколько слов. Поэтому выходило, что часть его фразы звучала на игбо, а часть — на британском английском.

— Какого Окафора? — спросила тетушка Ифеома.

— Того, который живет на Фултон авеню. С его сыном, Чидифу?

— Это тот, что дружит с Обиорой?

— Да, он. Он украл у отца экзаменационные задания и продал их студентам отца.

— Ekwuzin! Этот мальчик?

— Да. Теперь, когда университет закрыли, студенты пришли к профессору домой и потребовали, чтобы маленький хитрец вернул им деньги. А он их, конечно, уже потратил. Вчера Окафор выбил сыну передний зуб. Это тот самый Окафор, который считает, что проблем в университете нет и быть не может и готов на что угодно, лишь бы заслужить благосклонность больших людей в Абудже. Это он составляет список неблагонадежных преподавателей. Я слышала, там есть и твое, и мое имена.

— Это я тоже слышала. Мапа, но как это связано с Чидифу?

— Что важнее — пресечь рассказы о раке или вылечить рак? У нас нет денег, чтобы давать их на карманные расходы детям. У нас нет денег, чтобы купить на стол мяса. У нас их нет даже на хлеб! Стоит ли удивляться тому, что чей-то ребенок пошел воровать? Ты должен исцелить рак, тогда и говорить о нем будет незачем.

— Mba, Чаки. Нельзя оправдывать воровство.

— А я и не оправдываю. Я говорю про Окафора. Он может хоть сто раз наказать мальчишку. Но это ничего не изменит, потому что он сам, отец и преподаватель, сидит и ничего не делает, чтобы воспротивиться тирании. А при тиране твой ребенок может стать тем, кого ты не узнаешь.

Тетушка Ифеома тяжело вздохнула и посмотрела на Обиору, наверное, задумавшись о том, может ли он тоже превратиться в то, чего она не узнает.

— Я вчера разговаривала с Филиппой, — сказала она.

— Да? Как она? Как приняла ее oyinbo, земля белых людей?

— У нее все в порядке.

— Неужели ей, гражданину второго сорта, хорошо живется в Америке?

— Чаки, сарказм тебя не красит.

— Но ведь это правда. Все те годы, что я провела в Кембридже, я была обезьяной, неожиданно научившейся думать.

— Сейчас все уже не так плохо.

— Вот об этом я тебе и говорю. Каждый день туда уезжают наши доктора, которые заканчивают тем, что моют тарелки для oyinbo, потому что oyinbo считают, что мы не разбираемся в медицине.