Я маску сбросил, уснул в швейцарской,
Как безобидный пес по милости привратника.
Чтоб доказать возвышенность свою,
я допишу историю.
О музыка,- стихов моих бесполезных основа,
Вот бы найти тебя, обрести тебя,
А не стоять перед табачной лавкой,
Сознание того, что существую, швырнув себе под ноги,
как коврик,
Как коврик - о него споткнется пьяный или телок,
украденный цыганом,
Не стоящий на рынке ничего.
Но вот хозяин к двери подошел и стал у двери.
Я на него гляжу вполоборота, и затекает шея
И, может быть, еще сильней - душа, томящаяся от
непониманья.
Умрет он. Я умру.
Уйдет он от разложенных товаров, я от стихов уйду.
Настанет день, его товары сгинут, когда-нибудь
умрут мои стихи.
Потом умрет и улица, где помещалась лавка,
Умрет язык, на котором написаны стихи.
Умрет, вращенье оборвав, планета, где все это
происходило,
А где-нибудь в галактиках иных подобное человеку
существо
По-прежнему будет создавать подобия стихов и стоять
у подобия витрины,
Одно всегда напротив другого,
Одно так же никчемно, как другое,
И невозможное так же нелепо, как действительное,
И тайна глубины так же непреложна,
как тайна поверхности,
Всегда одно или другое или ни того, ни другого.
Но вот заходит в лавку покупатель (за сигаретами?),
И на голову мне обрушивается благотворная
действительность,
И я, убежденный и очеловеченный, обретаю силы,
и привстаю,
И пытаюсь записать стихи, в которых говорю совсем
обратное.
В раздумье над листом бумаги я закуриваю
И вместе с ароматом дыма наслаждаюсь
освобождением всех мыслей.
И слежу за струйкой дыма, как за дорогой верной,
И в этот миг, как чувственник-знаток,
Смакую освобождение от всех спекуляций
И соглашаюсь с тем, что философствование есть лишь
следствие дурного настроения.
Потом, откинувшись на спинку кресла,
Опять курю.
Что ж, покурю, пока Судьба мне это позволяет.
А если бы женился я на дочери моей прачки,
Наверно, счастлив был бы.
И подымаюсь с кресла. Подхожу к окну.
Выходит человек из лавки. (В свой кошелек
пересыпая сдачу?)
Да это же Эстевес, мой знакомый. |