Клевер встал, прихватил куртку и вышел вместе с ними.

Пять часов спустя Паша вернулся домой. В спальне никого не было, и он прошёл в библиотеку. Перед мерцающим экраном в широком кожаном кресле крепко спала парочка: Оленька всё в том же вечернем платье, уже изрядно помятом и выпачканном шоколадом, и Клевер. Олина кудрявая голова лежала у него на плече, на полу валялись его куртка и пустая коробка из-под пирожных.

Паша очень осторожно разбудил парня и поманил в кабинет:

— Через полчаса тебя Иван в город отвезёт, а пока зайди, чаю выпьем.

Оля даже не проснулась, когда Паша нёс её в кровать.

Так у неё появился новый любовник. До этого был другой, долго, очень яркий, но постепенно начал стираться, меркнуть, а потом и вовсе исчез. Её всегда восхищала осенняя медлительность отношений, когда вот перед тобой зелёное дерево, а через два месяца только голые чёрные ветки, и так легко сравнивать состояние недельной давности с нынешним днём, но совершенно невозможно уловить, что изменилось между вчера и сегодня. А когда увядание длится годами, и вовсе не заметить, когда человек есть, а когда уже нет, ведь несколька взглядов назад от него вроде ещё оставалась тень.

И год минул с тех пор, как он истаял совсем, и номер его она поленилась перенести в новый телефон, когда восстанавливала контакты из потерянного мобильника.

А теперь, значит, Клевер, clover, love-clover.

Начиналась их третья осень, а сентябрь всё не желал остывать, был сух и горяч, как сено, вызолоченное солнцем. Они уходили в поля, где пчёлы давно выбрали весь мёд из красных и белых цветов, но кое-где оставались ещё редкие островки зелёной травы, и можно было валяться, рассматривая выбеленное небо. Высокие стебли закрывали остальной мир, казалось, будто вокруг никого, они невидимы, неуязвимы и бессмертны, и порой Оленька находила в зарослях нетронутый летний клевер и высасывала из соцветий сладкий молочный нектар.

Потом они возвращались домой, пили виски в библиотеке, говорили о вещах внешних и странных, вроде конца миров, экологической катастрофы и магии.

К вечеру он уезжал, не дожидаясь Паши, хотя тот здоровался с неизменной приветливостью и всякий раз предлагал шофёра, который гораздо надёжнее, чем разбитые пригородные автобусы. Но «надо иметь совесть», туманно произносил Клевер и уходил в прохладные сумерки.

Оленька была уверена, что Паша не знает. Гордость не позволяла ему допустить мысли о неверности, к тому же он слишком сильный и опасный и вряд ли стал бы терпеть даже тень подозрений. Пропал бы однажды Клевер, да и всё; но пока он здесь и цветёт в её руках, смешит и волнует — всё хорошо. Для мужа он всего лишь «её мальчик», разделяющий с молодой женой сладкое безделье, её разговорчивое полудомашнее животное — вместо кошек и собак, которых Оленька не любила.

В иные дни она одевалась попроще и ехала в город, на окраине отпускала машину и шла в метро, долго плыла в текучей толпе на другой конец Москвы, потом выбиралась на поверхность, брела по липовой аллее и неторопливо входила в красный пятиэтажный дом. Это было нескучно и непротивно, хотя от подушки часто исходил запах другой женщины, покинувшей постель пару часов назад. Оленьке делалось немного смешно, когда она вдруг улавливала игристый цитрусовый аромат, пробивающийся сквозь её — яблочный, будто любовник по ошибке прошептал чужое имя. Сексу это не мешало — ему вообще ничего не могло помешать, потому что происходящее между ними они не назвали бы ни одним из простых слов, используемых обычно. Можно сказать, что они сплетают хвосты — будь у них хвосты, или взлетают — будь у них крылья, или разговаривают с Богом — будь у них Бог. Но ничего такого не было, поэтому они совершали свои долгие молчаливые соприкосновения тем, что имели.