С презреньем меч свой бросил он потом,

         И обернулся медленно плащом,

         Чтобы из них никто сказать не смел,

         Что в час конца Арсений побледнел.

         И три копья пронзили эту грудь,

         Которой так хотелось отдохнуть,

         Где столько лет с добром боролось зло,

         И наконец оно превозмогло.

         Как царь дубровы, гордо он упал,

         Не вздрогнул, не взглянул, не закричал.

         Хотя б молитву или злой упрек

         Он произнес! Но нет! он был далек

         От этих чувств: он век счастливый свой

         Опередил неверющей душой;

         Он кончил жизнь с досадой на челе,

         Жалея, мысля об одной земле, —

         Свой ад и рай он здесь умел сыскать.

         Других не знал, и не хотел он знать!..

23

         И опустел его высокий дом,

         И странников не угощают в нем;

         И двор зарос зеленою травой,

         И пыль покрыла серой пеленой

         Святые образа, дубовый стол

         И пестрые ковры! и гладкий пол

         Не скрыпнет уж под легкою ногой

         Красавицы лукавой и младой.

         Ни острый меч в серебряных ножнах,

         Ни шлем стальной не блещут на стенах;

         Они забыты в поле роковом,

         Где он погиб! – В покое лишь одном

         Всё, всё как прежде: лютня у окна,

         И вкруг нее обвитая струна;

         И две одежды женские лежат

         На мягком ложе, будто бы назад

         Тому лишь день, как дева стран чужих

         Сюда небрежно положила их.

         И, раздувая полог парчевой,

         Скользит по ним прохладный ветр ночной,

         Когда сквозь тонкий занавес окна

         Глядит луна – нескромная луна!

24

         Есть монастырь, и там в неделю раз

         За упокой молящих слышен глас,

         И с честию пред набожной толпой

         Арсений поминается порой.