Нежные пальцы ветра снова коснулись моих плеч. Но ветра ли?

    Девичья ладошка гладит кожу, дыхание щекочет за ухом, текут, струятся прерывистые слова:

    – Пемалхим, господин мой… Я так боялась… молила светлую Афродиту… просила ее милости… просила не отдавать меня старику, не отдавать бородатому финикийцу, не отдавать злому, жадному, уродливому… Молила ее о человеке из Ахайи или о таком, который знает наш язык… о прекрасном, сильном, добром… И богиня послала… послала тебя…

    Она прижимается ко мне грудью, кладет подбородок на плечо и бормочет что-то совсем неразборчивое. Кончики ее ресниц скользят по моей шее и щеке, и я чувствую, что они влажны. Что бы сделал Пемалхим?.. – мелькает мысль. Сильный, не уродливый и, возможно, не жадный, но и не очень добрый… Доброта не пристала человеку меча и секиры…

    Но в это мгновение я – не Пема. Я снова Андрей Ливиец, странник, пришедший из иных времен, из мира, неподвластного страху, где люди сделались богами.

    Я поворачиваюсь к девушке и обнимаю ее. Она снова шепчет:

    – Послала… послала тебя…

    Я глажу ее волосы и шепчу в ответ:

    – Если б ты знала, милая, из какого далека…

    21

    Колышутся перья султанов, блестят острия пик, месят влажную почву сандалии, бредут цепочкой груженные припасами ослы… Войско Урдманы, владетеля Мендеса, пересекает равнину, и я гляжу на эту рать глазами Хассы, слушаю его ушами, впитываю запахи, плывущие к его ноздрям. День не жарок, и воины идут быстро. Те, что со щитами, заброшенными за спину, напоминают черепах; они в доспехах и шлемах, и, кроме копий на плечах, к их поясам и ремням подвешены секиры и мечи. Это основная часть отряда. Когда Хасса оборачивается, я успеваю прикинуть, что в ней не меньше четырехсот бойцов. Перед этой колонной движутся метатели дротиков, пращники и египетские лучники, а за ней утопает в грязи обоз – караван ослов и десятка четыре повозок, которые тащат быки. Место Хассы – во главе тяжеловооруженных, и мне нелегко окинуть взглядом воинство. Пожалуй, здесь больше тысячи человек, но четверть, если не треть из них – погонщики ослов, возничие и слуги. Воинов, однако, не шесть, а семь или семь с половиной сотен – может быть, Урдмана получил подкрепление?

    Лучники тревожат меня более всего. Кто их привел? Ливийцы не слишком дружны с луком… Затем я вспоминаю про царевича Анх-Хора, сына фараона. Его стрелки? Из Таниса? Весьма вероятно. Но это не значит, что фараон Петубаст вмешался в нашу свару; Анх-Хор такой же властитель, как остальные князья, и волен сражаться на стороне Урдманы. Конечно, стоит учесть кое-какие обстоятельства – скажем, то, что Танис близок к Мендесу, и изрядная часть царских доходов поступает оттуда.

    Впереди Хассы, как раз перед отрядом лучников, вышагивает воин в богатых доспехах. Двое слуг несут над ним балдахин, еще двое тащат табурет и опахало. Балдахин не для того, чтобы защититься от зноя – день по здешним меркам прохладен. Балдахин, опахало, табурет – знаки достоинства вождя, такие же, как пурпурный плащ и шлем, украшенный лазуритом.

    Воин оборачивается, и я вижу его лицо. Властные резкие черты сорокалетнего владыки, надменно стиснутые губы, зеленые глаза, темная кожа, смесь ливийской и кушитской крови… Чем-то, взглядом, осанкой или этими глазами, он напоминает Принца, магистра супериоров. Вряд ли Принц его прямой потомок, думаю я; как-никак их разделяет пятьсот поколений.