Харузин посмотрел на пузырек в пальцах Лавра, и ему показалось, что вода в прозрачном сосудике светится каким-то совершенно особенным чистейшим светом.

Еще одной заботой Харузина было ходить к Флору и забирать узлы с хлебом и другими припасами. У Флора были даже специи из Индии, купленные у англичан. Их он тоже отдавал, свято веря, что перец может оказать целебное действие.

За едой Харузин всегда ходил около полудня и всегда вооруженный, но это не спасло его от нападения: в один «прекрасный» день на него набросилось несколько человек и сильно избили палками, а еду отобрали.

Харузин пришел в себя только ближе к вечеру и еле дополз до «больницы».

После этого случая с ним всегда ходил Иордан. На двоих нападать пока не решались.

Проходя по вымершему кварталу, где глухо молчали все дома, Харузин как-то раз услышал слабый плач. Он остановился.

— Что там? — спросил Иордан.

— Показалось… — ответил Харузин, однако с места не двинулся, продолжая прислушиваться.

— Думаешь, там есть кто-то живой? — недоверчиво поинтересовался Иордан. — Здесь уже несколько дней никто не подавал признаков жизни. Смотри, все двери закрыты. Кто там может оказаться?

Однако звук повторился. Харузин подскочил, заслышав его:

— Слышишь?

— Действительно, — признал Иордан. Его длинное лицо страдальчески наморщилось. — Но я все равно не понимаю…

— Может быть, там разбойники, которые хотят заманить нас в ловушку? — сам у себя спросил Харузин.

— А какая разница, — фыркнул Иордан, — что в доме, что на улице — мы от них отобьемся.

Эльвэнильдо двинул бровью. Иордан расценил это как неверие в его силы.

— Сынок, — сказал старый ливонец, — мне вложили в пальцы оружие, когда мне исполнилось семь лет. С тех пор прошло еще сорок. Как ты думаешь, научился я хоть немного пользоваться этой железной штукой?

Он говорил с резким акцентом, и слово «штука» прозвучало совершенно по-немецки.

Харузин криво дернул плечом. Ему опять стало стыдно: на сей раз потому, что он побоялся заглядывать в пустой дом. По правде сказать, боялся он не разбойников, а привидений.

Но делать нечего, и вместе с ливонцем, который негромко выпевал на латыни «Те Deum laudamus» — «Тебя Бога славим» — Харузин подошел к чужому дому и оторвал от окна первую доску.

Из дома рванулся затхлый запах. Здесь разило смертью и разложением так чудовищно, что у обоих любопытствующих сдавило горло. Харузин мучительно закашлялся. Ливонец быстрым движением сорвал еще одну доску. Дернул раму, вырвал окно. И заглянул внутрь.

Поначалу они не видели ничего, но затем глаза привыкли к полумраку и различили несколько разлагающихся тел на полу и одно — на кровати. А рядом с трупом шевелился ребенок и тихонько скулил.

— Надо забрать его оттуда, — сказал Харузин решительно.

— Он все равно умрет, — заметил Иордан.

— Может быть, и нет, — отозвался Харузин. — Это ведь не нам с тобой решать, верно?

Иордан пожал плечами с деланным равнодушием. Он устал от страданий. Он хотел умереть на службе у Бога, как прожил всю свою жизнь, а это никак не получалось.