— Тарваст, — сказала она. — Урсула.

— Смешное имя, — сказал Иона. Ну, ладно. Я тебя с моим Глебовым познакомлю… Или… Погоди-ка.

Он остановился посреди фразы и начал размышлять. Девочка доверчиво смотрела на него и ждала чего-то. Ионе подумалось: «Не стоит сразу на Севастьяна еще и это вываливать! Ему в бой идти, незачем его перед сражением смущать… Только вот что с этой пигалицей делать? Она ведь пропадет одна… Ежели меня, положим, в этом бою ухлопают, то и девчоночке конец.»

Решение, принятое глебовским оруженосцем, представлялось наименьшим злом из возможных. Все-таки Глебов — мужчина и воин; в битве он и сам за себя постоять может. А это существо с почерневшим, свалявшимся жиром на прозрачной коже и отчаянными глазами ни защититься, ни даже объясниться толком не может. Нужно обладать иониным понятием о странностях бытия, чтобы принять такую вот Урсулу в свое сердце и догадаться, что она хочет сказать.

И Иона велел ей прятаться и ждать. Она с облегчением улеглась на растрепанный ионин плащ, когда тот показал ей, где лучше устроиться, и закрыла глаза, а Иона отправился к своему костру — ломать комедию и рассказывать господину Глебову, что его оруженосца постигла внезапная резь в животе, из-за которой тот не в силах подняться и куда-то идти, не говоря уж о том, чтобы принимать участие в предстоящей битве.

* * *

Рассказав все это, Иона свесил голову и отвел глаза. Он не знал, как Севастьян отнесется к услышанному. Знал только одно: собственными руками взвалил на доброго боярина еще одну заботу.

— Да ладно тебе, — сказал Севастьян. — Я сейчас слабый — травинкой перешибешь. У меня даже сердиться на тебя сил нет. Надо было с самого начала все объяснить.

— Как бы я сказал, что не хочу тебя в бою прикрывать? — возразил Иона. — Мне и сейчас-то такое выговорить странно!

— Выговорить странно, а сделать — не странно, — хмыкнул Севастьян. — Удивительно устроен человек. Пока не назовет вещь по имени, этой вещи как будто и вовсе не существует. Приведи сюда это создание, будем дальше думать — как быть и как на Русь пробираться.

— Ты полагаешь, родители ее убиты? — спросил Иона.

— Они ведь прятали ее, — напомнил Севастьян. — Никому не показывали, берегли, наверное. Одежка у нее была богатая, хорошо пошитая. Нет, она — любимое дитя. Если она оказалась одна в лесу, значит, точно попала в большую беду. Веди сюда. Передай ей, чтобы не боялась.

— Если уже подглядывать за тобой начала, значит, страх прошел, — улыбнулся Иона, впервые за все время их разговора. — Она странненькая, но привыкаешь быстро. Главное, постарайся в лице не меняться. Я мигом!

И он убежал.

Севастьян устроиться поудобнее. Приготовился. И все-таки не смог удержать удивленного возгласа, когда оруженосец вернулся, ведя за руку крохотную девчушку с опущенной головой. Одежда на ней обтрепалась и была испачкана золой, обветренные щеки горели, белые ресницы и брови странно выделялись на фоне красноватой кожи. «Интересно, — подумал Севастьян, — горбуньи бывают или совсем отвратительные с виду или обладают ангельскими личиками, прехорошенькими… Почему так?»

Лицо Урсулы не было детским. Но и на лицо взрослой девушки оно не походило. И заботы, и беды, и радости, и мечты Урсулы — все было другим, не таким, как у прочих девиц ее возраста.

— Вот, — сказал Иона, хмурясь для пущей серьезности, — вот Урсула. Ты уж прости, батюшка, что подобрал эдакое диво в лесу и тебе на шею повесил.