Ветеран с единственным зубом во рту сообщил мне, что заведует золотым запасом госпиталя, после чего отпер сейф и достал пару превосходных золотых подсвечников, несколько кувшинов, потир и золотое блюдо времен правления Якова II.

По его словам, королева, недавно побывавшая в часовне, восхищалась этим блюдом и тем, как хорошо оно сохранилось, а под конец попросила название чистящего средства, которым пользуются в госпитале.

— А я ей и говорю: «Мадам, вам когда-нибудь доводилось слышать о мифической микстуре из солдатского пота и рукава рубахи?»

Логично предположить, что ветеран, которому исполнился сто один год и который побывал во множестве схваток, будет в госпитале в безопасности от врагов Короны. Однако мы живем в изобилующем опасностями мире: в 1941 году в госпитале взорвалась парашютная мина, убив тринадцать человек, в том числе ветерана, родившегося в 1840 году — в год свадьбы королевы Виктории.

9

Поскольку ноги все равно привели меня в Челси, я решил провести в этом чудесном районе весь день.

В доме Карлейля на Чейн-роу я не бывал с начала войны — и, честно говоря, не знал уцелел он или нет под бомбардировками. К счастью, музей не пострадал и был открыт для публики, желающей познакомиться с жизнью Томаса Карлейля.

По-моему, этот дом занимает особое место среди литературных музеев Лондона. Писатели и художники в целом — беспокойное племя, постоянно переезжающее то туда, то сюда, в зависимости от собственных успехов или неудач, или просто потому, что прежнее жилье им наскучило и они желают сменить вид из окон. Скажем, доктору Джонсону абсолютно не сиделось на месте, и поэтому в его «послужном списке» значатся шестнадцать лондонских адресов. Почти столь же часто меняли свои адреса Диккенс и Теккерей. А вот Карлейль прожил в своем доме на Чейн-роу почти пятьдесят лет. Пожалуй, и не вспомнить другого литератора, настолько привязанного к своему крову. В этом доме были написаны все сочинения Карлейля, кроме романа «Сартор Резартус».

Дом буквально дышит Карлейлем. Если вам нравится этот автор, вы не останетесь разочарованным. Лично мне Карлейль не слишком интересен; я считаю его чем-то средним между Бернардом Шоу и Джоном Ноксом и не испытываю к нему той симпатии, какую вызывают у меня Босуэлл, Джонсон, Лэм, Ли Хант, Диккенс и многие другие. Насколько мне известно, у Карлейля не было простительных человеческих слабостей: он не страдал невоздержанностью к спиртному, как Босуэлл, не боялся смерти, как Джонсон, не идеализировал женщин, как большинство писателей. Тем не менее в нем должно было быть что-то привлекательное. В конце концов, человек, способный набить табаком глиняную трубку и положить ее на порог, чтобы любой проходящий мимо бедняк мог сделать затяжку-другую, просто обязан иметь в своем характере привлекательные черты — хотя чаще всего он бывал надменен и раздражителен.

Музей представляет собой очаровательный маленький домик в георгианском стиле с садиком позади; Карлейль арендовал его всего за 35 фунтов в год — любопытный штришок, показывающий, как обесценились деньги за минувшее столетие. Комнаты, разумеется, изобилуют предметами, свойственными любому дому-музею: мебель, которой пользовались Карлейли, перья, письма, фортепьяно, на котором играл Шопен, услаждая слух миссис Карлейль, картины, бюсты и — так и видишь воочию презрительную гримасу на лице Карлейля — халат великого человека и шаль его жены, обернутые целлофаном.

На верхнем этаже дома расположена звукоизолированная комната, в которой Карлейль тщетно стремился укрыться от шума улицы и реки и от кудахтанья «демонических птиц» во дворе соседнего дома. Его семейная жизнь с Джейн Уэлш Карлейль сопровождалась взаимными упреками и взаимным недовольством, хотя, как мне кажется, эти двое были искренне привязаны друг к другу. Вероятно, рождение ребенка — единственное, что могло бы утешить Джейн и облегчить ей жизнь с бессердечным эгоистом.