Мартын позвонил. Дверь открыла Тонечка, хорошенькая, толстенькая, глупенькая, похожая на дорогую куклу. Халатик с кружавчиками на ней смотрелся аппетитно и неприлично, как на модели из «Плейбоя». Мартын нагнулся, чтобы она дотянулась супружеским поцелуем до его волосатой хари.

– Здравствуй, Мишенька, – радостно сказала она. – Ты нас совсем забыл, хорошо, что Вовка тебя затащил…

– Я сам напросился, – сказал я.

В коридоре на стене висела фанерка от посылочного ящика, покрытая лаком. На ней были тщательно нарисованы попугаи, акварелью, жирно, ярко и глупо. Тонечка думала, что умеет рисовать, и считала, что украшает семейный очаг. На отличных обоях, наклеенных Мартыном, посылочные попугаи смотрелись особенно круто.

Потом Тонечка кормила Мартына борщом и журила меня за то, что я не женюсь. Я кивал. Кусок не лез в горло. Мартын попытался напоить меня водкой и всерьез запсиховал, когда я отказался.

Мне предоставили диван в маленькой комнате, будущий жилец которой с некоторых пор находился внутри Тонечки. Тонечка звала меня смотреть какой‑то штатовский бред по видику, я отнекивался, она настаивала, Мартын спас положение:

– Тошка, дай Мишке поспать, он плохо себя чувствует.

Добрый человек.

Я выключил в комнате свет. Из‑за стены палили и орали. Время от времени начинали страстно стонать – то ли Мартын с Тонечкой, то ли видеогерои. Я сунул голову под подушку и отключился.

Я проснулся и понял, что до утра еще очень далеко.

За стеной было тихо. Под окном с гулом проносились тяжелые грузовики и гулял ветер. Я взглянул на светящийся циферблат часов – было десять минут первого.

Я встал и подошел к окну. Открыл форточку. Бурая ночь пахла дождем и была разъедена желтым электрическим светом. Ночь наполнила меня, как вода – это было мерзкое и экстатическое ощущение. И вдруг навалилась такая тоска, что я ткнулся лбом в стекло. Хотелось скулить, мотать головой, кататься по полу. Неописуемое одиночество, что‑то, ближе всего похожее на комплекс неполноценности и чувство чудовищной несвободы – вот из чего она была сделана.

Тоска питалась сырой темнотой. Мне хотелось прикосновений, чужих прикосновений, ощущения близости – но не секса, это было гораздо злее. Мне хотелось какого‑то невозможного абсолюта – впитать в себя, растворить в себе, самому раствориться в чужом теле и чужой душе – и впору было завыть от сознания этой невозможности. Это было – как голод, который нельзя утолить.

Хотелось любви и смерти. Любовь и смерть смешались и сплелись, они были окрашены тоской, они состояли из сырого ветра, темноты и грохота, они переполняли душу и им некуда было перелиться. Бурая ночь в желтых пятнах фонарей и фар была мучительно прекрасна, мне было больно от недоступности ночи, как от неразделенной страсти, воздух был больше, чем воздух – и я дышал любовью и смертью вперемежку с водяной пылью…

Очнулся от привкуса крови во рту. И осознал, что сижу на подоконнике, наполовину высунувшись в форточку. И еще – что мне до дури хочется сигануть вниз головой с шестого этажа на шоссе с грузовиками. Я заставил себя закрыть окно, но тут же начал задыхаться и открыл его снова. Одиночество и несвобода вызывали такую душевную боль, что я заметался по комнате, не находя себе места.

За стеной завозились и затопали. Дверь распахнулась. На пороге нарисовался Мартын с сонной озадаченностью на помятой морде. Я видел его в темноте совершенно четко. Он почесывал спросонья густую шерсть на груди.

– Разбудил?

– Форточкой стучал. Душно?

На секунду мне остро захотелось схватить его за руки, плакать, рассказывать – но уже секунду спустя, с новым приступом боли и тоски я понял, что это глупо.