* * *

По утрам командор не отказывал себе в удовольствии подглядывать за женой, когда она поднималась, вскидывала еще горячие сонные руки, собирая на чуточку влажном затылке душистый ворох по‑рассветному мерцающих волос, и ногой, способной довести до инфаркта всех римских пап вместе взятых, нашаривала невесомую сандалию, и поднимала над головой утреннее сиреневое платье, точно знамя наступающего дня, в котором они будут неразлучны – и оно с ритуальной медлительностью скользило вниз, на мгновение застилая еще не пробужденное заботами, по‑боттичеллиевски безмятежное лицо. И тогда он шепотом, чтобы не разбудить малышей, делился с ней ночными мыслями, пока еще не погребенными под ворохом что‑то чересчур обильных каждодневных напастей.

– У меня свежая идея, – вот так вполголоса заметил через несколько дней командор. – Не сочти это за ревнивый всплеск, но не отправить ли нашего малахольного бродягу обратно, в тихрианские степи? Он уж который день по просеке вышагивает, как страус, будто заново ходить учится. На сынишку – ноль внимания. Хотя, судя по его собственным откровениям, на своих дорогах наплодил он предостаточно малышни и всех побросал, как последний сукин сын… Говорят, родной воздух лечит лучше всякого снадобья – так может, отпустим его под крылышко к Лронгу? Травяной рыцарь, как‑никак, хотя и бывший.

– А что, разве сам Харр попросил об этом?

– Да он вообще не разговаривает! Попробуй, угадай, чего он хочет, а чего – нет.

– Мне кажется, он хочет только, чтобы его оставили в покое.

Он задумчиво поглядел на нее, склонив голову набок, как это любила делать Гуен, когда впадала в созерцательное состояние.

– Порой мне кажется, что и тебя теперь время от времени тянет очутиться подальше от всех. Или нет?

– Меня?! – реакция была такой, словно принцессе лягушку за шиворот опустили. Юрг искренне удивился:

– А чему ты возмущаешься? Это было бы простительно. Растили тебя во дворце, как эту самую мимозу на горошине, а тут – здрасьте вам! – сразу тройня: один свой и два подкидыша. Другая бы наплакалась.

– Боюсь, муж мой, любовь моя, что со всеми нюансами моего воспитания ты знаком более чем поверхностно. А что касается покоя, то сейчас я его представляю в одном‑единственном допустимом варианте: сесть на обрывчик, что над Тараканьим Урочищем, свесить ноги и глядеть в туман. В нем порой такие занятные картинки угадываются…

– Зачем так далеко летать? – Юрг потянулся было за алой футболкой смоленского производства, вовремя спохватился – красный цвет всегда раздражал супругу, а сегодня она, похоже, встала не с той ноги. – Гораздо проще проделывать это прямо здесь, была бы только кофейная гуща, в ней тоже что захочешь, то и увидишь. Весьма распространенная забава наших прабабушек.

У моны Сэниа брови дрогнули и сошлись в одну грозную черту – знак, предвещающий всплеск непокорности.

– И, тем не менее, я собираюсь побывать там в самое ближайшее время. С твоего позволения, мой звездный эрл.

Это без малейшего намека на то, что таковое позволение будет испрошено.

– Ну вот, ты опять… Вечно тебя куда‑то тянет! – черт, ну и утречко: и сапог не на ту ногу, и жену тянет не в ту степь. – Ты не находишь, что сейчас – не совсем подходящий момент? Крэги сюда незваными шастают, менестрели с дитятями на голову валятся, батюшка твой в полном раздрипе со своими вассалами, да и мы с тобой не больно‑то преуспели в роли детективов…

Она, не дослушав, истинно королевским безапелляционным тоном бросила через плечо:

– Эрромиорг, коня!

Это значило, что Эрм, большую часть времени проводивший в паладиновом замке, через несколько секунд перешлет одного из грозных крылатых скакунов из асмуровских конюшен прямо на плешивую утоптанную лужайку за воротами Бирюзового Дола.