Две из них без особых усилий несли фигурку божка со скрещенными руками и ногами, остальные – крошечные, пестро раскрашенные барабаны, подвешенные на груди. По мере того, как они приближались, коленопреклоненные мужи, елозя по траве, тихонечко отодвигались в стороны, освобождая проход. Мона Сэниа без малейшей тревоги ждала, что же будет дальше, хотя по всем правилам это представление, невольной участницей которого она оказалась, нужно было бы как‑то тактично завершить.

Величавые матроны благоговейно опустили свою ношу прямо перед нею на светящуюся траву, и у нее появилось наивное желание потрогать миниатюрного идола – в самом деле, из чего он сделан: вырезан из дерева или вылеплен из глины?

Но выпуклые веки на морщинистом личике медленно поднялись, и мона Сэниа поняла, что перед нею – живой карлик. Правда, определение «живой» применительно к нему было весьма относительным: годы его, без всякого сомнения, давно перевалили за столетний рубеж, а окостеневшие руки и ноги утратили способность двигаться, уж он и сам, наверное, не помнил, когда. И, тем не менее, пергаментное личико носило следы того изысканного благородства, которое, родись он на Джаспере, выдавало бы принадлежность к одному из самых древних родов.

Едва угадываемые губы разомкнулись с мучительной медлительностью, но голос, нарушивший наступившую почтительную тишину, был полнозвучен и бархатист:

– Я приветствую тебя, нилада безутешная, и благодарствую, что почтила ты своей неутолимой горестью мое укромное подлесье.

Он слегка прикрыл ресницы, что, по‑видимому, должно было означать кивок, и принцесса естественным образом ответила ему глубоким поклоном.

– Не сочти за обиду ту поспешалую назойливость чад моих, коей они встретили тебя, – продолжал престарелый пигмей, – но я и сам, облегчи меня Повелитель Лун на пару десятков лет, присоседился бы к ним с гораздой охотою. Ибо ни одна из нилад, освятивших сии края влагоносной печалью своею, не могла бы соперничать с тобою в ясной, как полнолунная ночь, красоте.

Он снова приписывал ей какую‑то естественную для них, но совсем несвойственную ей самой неизбывную печаль, и именно в этом она усмотрела очень удобную лазейку для неизбежного отступления. Она гибким движением опустилась на траву рядом с крошечным старцем и улыбнулась ему самой лучезарной из своих улыбок:

– Прости меня, властелин подлиственного края, если мое появление стало причиной невольного заблуждения твоих подданных. Но я не та, за которую вы меня принимаете. Поэтому позволь мне почтительно удалиться, чтобы продолжить свое странствие.

Он долго всматривался в ее лицо, и на дне его огромных, как у ночного лемура, глаз мерцали недоверчивые фосфорические блики.

– Ты призвала улыбку на свой дивный лик, – проговорил он, наконец, – но забыла, что тебя выдает печаль твоих затуманенных воспоминаниями глаз. Ты напрасно стыдишься открыться нам – выбор Лунного Повелителя, павший на тебя, только доказывает твое совершенство. То, что случилось с тобой – не позор, ибо людская воля бессильна перед могуществом Полунощного Владыки. Не ты первая, не ты последняя. Зато ты, может быть, уберегла в своей памяти какую‑то крупицу мудрости Сеятеля Мерцания, которая поможет нам всем в нашей…

Он вдруг запнулся, точно испугался, что сказал лишнее.

Мона Сэниа наклонилась вперед так, что ее губы едва не коснулись морщинистого лобика.

– Я не понимаю, о чем ты говоришь, уважаемый. Но пусть это не пугает тебя. Я не враг вам, я просто странница.

Он тихонечко вздохнул, и на его лицо наползла тень досады:

– Не криви душой, сказочное дитя.