– Гляди. Разве не видишь?.. – снова прозвучал сдержанный, но, несомненно, мужской (и, кстати, совсем не старческий) голос.

Она подалась вперед, не высовываясь, впрочем, из тени и пока не зная, что именно следует углядеть; но вот там, в прорези между двумя утесами, ясно очертилась аспидная тень громадного крыла; она нервно взметнулась над оливковым мерцанием подлиственной зелени и, разворачиваясь парусом, нацелилась на каменные ворота, точно пытаясь уловить доносящийся оттуда ветерок… или голоса?

Мона Сэниа торопливо кивнула, дивясь мгновенному исчезновению неразлучной своей строптивости.

– Замри. И не шевелись. Она почесала кончик носа:

– А говорить можно? – Ее голос прозвучал хрипловато: видно, треснула корочка на губах, потому что от горла и до колен проскользнула иголочка незнакомой боли.

– Шепотом. И самое необходимое. – Похоже, он пытался рассмотреть ее в темноте. – Нездешняя. Откуда?

– Издалека. Очень, – невольно переняв его лаконичность, она скупо отмеряла жгучие движения губ.

– Вовремя… Уходим. Из тени – ни‑ни.

Что именно было вовремя, она не очень‑то поняла, но ее спутник уже с завидной ловкостью скользил вниз по уступам, переходящим в пологую дорогу, ведущую к уже знакомому подлесью, где властвовал многомудрый карла, похожий на вырезанного из дерева истукана. Путь им пересекла хорошо утоптанная тропа, и горбатый (теперь это было уже очевидно) незнакомец остановился.

– Подождем, – проговорил он, по‑прежнему приглушая голос. – Древнехранище объявило сбор для однолунных окрестностей, но все‑таки может прибыть молодежь и из отдаленных подлесий. Заплутаются, как ты, и двинут навстречу Нетопырю. Предупредить надо.

– Древне… как?

Волнистая грива всколыхнулась, и теперь моне Сэниа на миг приоткрылось скорбное узкое лицо, в котором все черты как‑то безнадежно устремлялись книзу – и разрез глаз, и уголки губ, и даже кончик носа. Можно сказать, король глубокого уныния. Но в его голосе проскользнула беззлобная усмешка:

– Скопидомщина. Это подлесье чаще всего именуют именно так… Ну да иначе под этим небом и не проживешь. Я им не судья.

Непонятная отстраненность прозвучала в его словах – должно быть, непроизвольно; но задавать вопросы было уже некогда: отведенная себе минуточка жаркой ночи давным‑давно пролетела. Однако исчезать прямо на глазах непрошеного свидетеля тоже было ни к чему.

– Ну, я пойду, – проговорила она, неопределенно махнув рукой.

– Одна? Без провожатых не пущу, – неожиданно властно проговорил незнакомец. – Вон, на зыбучие пески нацелилась. Пропадешь.

– Тебе‑то что?

Зыбкая завеса длинных волос, которые постоянно шевелились, точно были живыми, приоткрыла брови, сложившиеся презрительными уголками:

– Бесчувственная. Вот ты, оказывается, какая.

Ей стало стыдно – эмоция, в экстремальной ситуации излишняя. И оправдаться хочется, и нельзя неосторожным словом выдать свое истинное происхождение.

– Ты не так меня понял: я только хотела сказать, что опасаться за меня не стоит. Я здесь ничего и никого не боюсь.

Действительно, боль уже прошла, и к ней вернулась прежняя самоуверенность.

– Никого? И Полуночного Дьявола? О, луны поднебесья, да ты еще совсем несмышленая!

– Я бы не сказала. Просто мы с ним однажды уже встретились на узкой дорожке, и, как видишь, я цела и невредима.

Еще бы – когда капля живой воды гарантирует эту неуязвимость.

– Невредима? – Глаза из‑под спутанных волос, падающих на лицо, испытующе блеснули.