— Ребенка… — отзывается Клаудия, — господи, ребенка…

Она снова смотрит на кружащихся змеев; один из них теперь намного больше, чем другие, — он медленно снижается, чтобы накрыть какую-то намеченную мишень.

10

— А… — говорит сиделка, — вот и вы, миссис Джемисон. У нас тут были проблемы, хотя, надо сказать, сейчас, утром, ей значительно лучше. Но положение было критическое. Так или иначе, доктор считает, что опасность миновала. Она теперь спит, вы, может быть, захотите посидеть с ней. Ночью она говорила о вас, была не в себе, бедняжка.

Лайза смотрит в окошечко. Клаудия лежит тихо, глаза ее закрыты, из одной руки торчат трубки и яркие пластиковые пакеты.

— Что она говорила?

— Ей, бедняжке, пригрезилось, что она снова рожает. Все говорила: «Это мальчик или девочка?» — Сиделка весело смеется. — Занятно, правда? Женщины часто об этом вспоминают, когда конец настает. Многие наши пожилые пациентки только об этом и твердят. Вот и она туда же: все хватала меня за руку и спрашивала: «Скажите, у меня мальчик или девочка?» Ну, я и говорю — у вас же нет братьев или сестер, миссис Джемисон? — говорю, значит: «Девочка, мисс… мисс Хэмптон. Но это было давно». — Сиделка прокашлялась. — Конечно, она — деловая женщина, многие деловые женщины хотят чтобы их называли мисс, и я понимаю, что мизз, как некоторые сейчас говорят, — это звучит ужасно. В общем, проходите к ней, миссис Джемисон, хотя я сомневаюсь, что она сегодня настроена разговаривать. Но она, наверное, почувствует, что вы здесь.

Нет, она не почувствует, думает Лайза. Где бы она сейчас ни была, она не в этой комнате. Где-то далеко, далеко отсюда.

Лайза садится. Раскрывает газету, которую принесла с собой, и читает. Она пробудет здесь минут пятнадцать. Время от времени она поглядывает на Клаудию. Один раз подходит потрогать почву в горшке у пуансеттии, которая стоит возле радиатора. Почва, как положено, влажная, но пуансеттия отчего-то поникла.

Так и есть, думает она, рождение ребенка забыть невозможно. Я помню каждую минуту, и со старшим, и с младшим. Она подходит к кровати. Глядя на иссохшие руки Клаудии, ее впалые щеки и обмякшие контуры накрытого одеялом худого тела, она чувствует одновременно отвращение и жалость. Она думает о любовнике, с которым сегодня увидится, и на несколько мгновений погружается в приятные мысли. А вот Клаудия, думает она с сожалением, наверное, никогда не испытывала такого чувства. Она ведь не любила Джаспера — по крайней мере, не так; она, наверное, вообще никогда никого не любила.

Кольца Клаудии и ее золотой браслет лежат на ночном столике. Лайза берет их, разглядывает. Это, с крупным изумрудом, должно быть, подарил ей Джаспер, а откуда взялись опаловый браслет и кольцо с россыпью мелких бриллиантов — знает только Клаудия. Лайза поспешно кладет драгоценности обратно: Клаудия не любит, когда трогают ее вещи. Да что там не любит — она всегда откровенно злилась.

— Можно я возьму?

— Что? — Клаудия не отрывает взгляда от пишущей машинки.

— Вот эту маленькую коробочку.

Клаудия поворачивает голову и смотрит на кольцо в руке Лайзы, с крохотным потайным отделением. Глаза ее сверкули.

— Нет. Быстро положи туда, где взяла. Я уже говорила тебе: не трогай мою шкатулку с драгоценностями.

— Но оно мне нравится, — шепчет Лайза.

И это правда, ей ужас как нравится эта удивительная коробочка с крышечкой, украшенной серебряным узором, и крошечным замочком. Кольцо ей велико, болтается на пальце — но какая разница! Она будет хранить в коробочке свои сокровища, малюсенькие и очень ценные вещицы.